Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

— Не хотите по-хорошему, сделаем по-дурному. Я поведаю государыне о подлоге вашем. Обвиню в сознательном обмане царицы. Пусть расписка не имеет силы перед законом, но сам факт мошенства вижу явно. А за ложь монарху полагается наказание. Или вы забыли участь своей матери, умершей в Якутске?

Анна Павловна вздрогнула и невольно перекрестилась.

— Вы не будете столь жестокосердны со мною, князь.

— Я? Помилуйте. Непременно буду. Если вы завтра же не уедете в Киев в монастырь. И пока государыня не получит известия о вашей схиме, станете чувствовать над собою меч дамоклов. Верно обещаю.

Ягужинская всхлипнула:

— Пощадите… я покуда слишком молода для ухода в обитель…

— А супруг ваш не слишком молод для сидения в ней?

— Я его туда не ссылала… я хотела сохранить узы нашего брака… ложь была во спасение…

Но Потемкин и не думал смягчаться. Он сказал напоследок:

— Мне пустые ваши словеса ни к чему. Завтра — в Киев, сударыня. А иначе не обессудьте. — Чуть заметно кивнув, вышел из будуара.

Та закрыла лицо руками и разрыдалась.

Незадолго до этого в августейшем семействе приключилось событие, изменившее отношение государыни к клану Разумовских. А причиной стал Андрей Кириллович, продолжавший поддерживать близкие отношения с цесаревичем Павлом и его супругой, Натальей Алексеевной. До царицы дошли слухи, что у тех на обедах в Гатчине разговоры ведутся в том числе политические: дескать, Павел уже совершеннолетний, регентство Екатерины закончено, и пора потребовать от нее уступить ему трон. Заводилой выступает великая княгиня, а среди гостей то и дело мелькает Загряжская — старшая сестра Андрея Кирилловича. Самодержица поняла: зреет заговор, и с ее стороны нужны решительные действия.

План сложился довольно просто: дабы разрушить их компанию, надо вбить клин между Павлом и его женой. Да и повод напрашивался замечательный: шуры-муры молодого Разумовского с цесаревной. А тем более выяснилось, что она беременна. От кого ребенок? Объявить Павлу, что от Андрея.

Миссию сию поручили Потемкину. Павел не поверил, раскричался, расплакался, говорил, что это грязный поклеп, а его благоверная чиста, аки херувим. Но не тут-то было: у Григория Александровича, как у шулера, оказался пятый туз в рукаве — перехваченная охраной переписка между любовниками. Из нее наследник престола, прочитав, понял, что амурная связь действительно существует.

Уничтожив морально главного соперника — Павла (тот от всего услышанного и увиденного оказался на грани помешательства), фаворит подкупил акушерку великой княгини, объяснив доходчиво, что младенец не должен выжить. И, желательно, Наталья Алексеевна тоже. Вот тебе задаток. В случае первого получишь столько же. В случае второго — в два раза больше. Акушерка деньги взяла.

План удался. По официальной версии, все случилось вследствие физического недостатка великой княгини — искривления позвоночника. Плод не вышел естественным путем и погиб во чреве. Мертвый, он своими токсинами отравил роженицу. Медицина была бессильна. (Правда, уже применялись в практике акушеров родовые щипцы, помогавшие выходу плода, а такую операцию, как кесарево сечение, применяли еще в древности, но бедняге Павлу не пришло в голову задавать эти ясные вопросы.)

После похорон цесаревны удалить от сына Загряжскую с Разумовским не составило большого труда: первую отправили с мужем в Москву (жили они у его сестры, Н.И. Гончаровой[35], и в поместье ее отца — Петровско-Разумовском), а Андрея выслали вначале в Ревель (Таллин), после — в родовое имение Разумовских на Украине (Батурин), а потом и вовсе назначили российским послом в Неаполитанское королевство.

Пошатнулись позиции и Кирилла Григорьевича — он, являясь отцом «заговорщиков», тихо перебрался к себе в Батурин. Значит, опасаться его козней больше не приходилось. И когда под Рождество 1777 года государыне привезли из Киева известие, что Апраксина-Ягужинская Анна Павловна приняла во Флоровском монастыре постриг под именем инокини Августы, а Волконский из Москвы снова доложил о примерном поведении Петра Федоровича в Даламатовской обители, государыня отписала последнему: «Князь Михайло Никитич! Прикажите графа Апраксина из монастыря, в котором он ныне находится, отпустить с тем, чтобы он ехал для пребывания в Казань. Есмь, впрочем, как и всегда, вам доброжелательная, Екатерина».

Так судьба Петра Федоровича наконец-то решилась.

Провожали его торжественно, всей обителью. В день Богоявления Господня он на литургии в храме и при освящении воды на реке Исети был уже в мундире и при орденах, хоть и бледный, осунувшийся, но веселый и просветленный. Уезжал в сопровождении тех же солдат и Порфирия Пруткова, но не в качестве арестанта, мог с ними разговаривать и шутить. На прощанье поцеловал руку архимандриту. Иакинф благословил генерала и, перекрестив, пожелал:

— Радости тебе, сын мой, и любви премного. В том числе и к недругам твоим. Не лелей в себе мысли об отмщении. Пусть их грех пребывает с ними, им его отмаливать. Ты прости им.

— Я простил, честный отче.

— Значит, Бог с тобою.

Ехали в Казань больше трех недель — опасаясь метелей на открытых пространствах, останавливались в Уфе и Елабуге. С первой же почтовой станции Петр Федорович отправил в Москву небольшое письмецо Лизе. Сообщал о своем освобождении и о скромном желании в обозримом будущем повидать сына и ее. А потом весь путь мечтал об их встрече — пусть не очень скорой, например, в мае или июне, по сухим дорогам, но такой долгожданной и волнующей. Любит ли она его, как раньше? Не нашла ли замену, оказавшись «соломенной вдовушкой»? Сердце терзали мрачные сомнения. Оставалось только молиться.

Въехали в Казань в первых числах февраля. Город был намного больше Далматова и намного чище. По статистике, в нем татар насчитывалось не более 10 %, русских — около 80. Губернатор, само собой, проживал в кремле, в двухэтажном доме в стиле барокко, где была большая зала для балов и высокие хоры для музыкантов; к дому примыкало крыло — там располагались присутственные места для чиновников. А обязанности губернатора в ту пору отправлял князь Мещерский Платон Степанович, генерал-поручик. Несмотря на приличный возраст (64 года), выглядел он отменно, сохранял кавалерийскую стать, грудь колесом, голос зычный и в глазах огонь. Встретил Петра Федоровича при параде, обменялся рукопожатием. Доложил:

— Мне пришла инструкция из столицы: предоставить вам жилище получше, обеспечить прислугой и полной заботой, в том числе медицинской. Доктор Кауфман у нас хоть и жид, но крещеный, знает дело справно. Вы, как погляжу, не совсем здоровы?

— Да, признаться, застарелая болезнь живота снова разыгралась дорогой, — повздыхал Апраксин. — Надо отлежаться.

— Что ж, не стану обременять, отдыхайте, приходите в себя. Главное, что годы вашей опалы позади. Хоть пока не пускают в Москву или Петербург, это дело времени, жизнь в Казани тоже неплохая. После Пугачева — тихо, спокойно. Бог даст, вы не пожалеете.

Поселили его здесь же, в кремле, в небольшом флигельке губернаторского дома, пара комнаток — спальня и столовая, комната для слуг, сени и чулан. Написал письмо сыну, чтобы тот прислал денег (жил пока взаймы), отсыпался худо-бедно, отъедался, выходил на крылечко постоять на морозце, с удовольствием щурясь на зимнем солнышке. Доктор Кауфман осмотрел больного, взял анализы, на другой день пришел к нему с заключением: у Петра Федоровича гельминты, проще говоря — глисты, где-то им подхваченные, видимо, от неважно прожаренной свинины; извести их непросто, но можно; он пропишет средство, надо принимать регулярно три-четыре месяца. Генерал от души поблагодарил, расплатился щедро; врач не взял сумму целиком, отсчитал положенный гонорар, остальное вернул со словами: «Это лишнее. Вот когда поправитесь — вместе и отпразднуем».

А в конце февраля неожиданно появился Федор — возмужавший, похорошевший, в лисьей шубе и лисьей шапке.