Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

Генерал прижал руку к сердцу:

— Можете не сомневаться, ваше величество: я употреблю все мое влияние, дабы разрубить сей гордиев узел.

— Постарайся, пожалуй.

Северная Пальмира встретила его теплым ветерком с Финского залива, «плачущими» сосульками с крыш и подтаявшими сугробами снега. Дворники скребли тротуары, грелись на солнышке коты в окнах, а наряды петербуржцев на улицах начинали из угрюмых темных зимних тонов понемногу расцвечиваться яркими весенними.

Удивившийся негаданному приезду барина мажордом закланялся и зашаркал ножками по паркету. Не ответив на его здравицы, Петр Федорович раздраженно спросил:

— Анна Павловна у себя?

— Точно так, ваша светлость, где ж им быть, пребывают в собственном будуаре.

— Пусть Марфушка доложит: дескать, я хочу ея видеть.

— Сей момент распоряжусь, не извольте беспокоиться.

Подуставший в дороге генерал не спеша поднялся по лестнице. Прибежавшая горничная Марфушка засуетилась:

— Не прикажете чего принести — водочки, винца?

— Нет, простой воды.

— Может, квасу?

— Хорошо, квасу.

— Клюквенного, яблочного, брусничного?

Он махнул рукой:

— Да неси хоть какой-нибудь!.. Ладно, яблочного давай.

Опустился в кресло. Мягкий, прохладный квас освежил немного, умиротворил. В голове как-то прояснилось.

Медленно прикрыл веки. Вдруг почувствовал, что бессонная накануне ночь (донимали клопы на почтовой станции) начинает сказываться на нем, делая руки-ноги ватными, убаюкивая, расслабляя… Но, услышав легкую походку жены, сразу встрепенулся.

Анна Павловна в высоком чепце и бесформенном пеньюаре выглядела совсем по-домашнему. Вроде и не ездила на моленье. Все такая же гибкая, аристократичная, с ядовитоязвительным взором. Поздоровалась, чуть картавя:

— Здравствуй, Пьер. Вот не ожидала. Ты какими судьбами из Москвы?

— Догадайся с трех раз.

Усмехнулась:

— Ты примчался уговаривать меня все-таки постричься? — Села на диванчик напротив. — Ах, не утруждайся. Я решила повременить. То есть постригусь непременно, можешь не сомневаться, но, пожалуй, чуть позже. Лет, наверное, через пять-восемь…

Петр Федорович посмотрел на нее исподлобья. И проговорил холодно:

— Это невозможно, сударыня. Ты мне обещала и изволь исполнять задуманное.

— Перестань, никому ничего я не обещала. Да, в минуту душевной смуты мне хотелось тишины, чистоты и покоя… Но одиннадцать месяцев, проведенных мною в обители, быстро остудили мой пыл. Мне теперь сорок два. И подумала: до пятидесяти я вполне еще могу повращаться в свете. Если и не грешить, то хотя бы не изнурять себя монастырской аскезой. А потом, на старости лет… глядя в вечность…

— Я всегда говорил: ты фиглярка.

— Что поделаешь, уродилась такою.

— И тебе безразлично, как твое решение отразится на других людях? Где ж твое христианское милосердие?

Ягужинская надломила левую бровь.

— Это на судьбе Лизки Разумовской? — хищно расплылась. — Да с какой стати? Отчего я должна думать о твоей полюбовнице? Пусть она думает о том, что прельстила чужого мужа. За грехи — расплата.

Генерал сказал с неприязнью:

— Кто бы говорил! А давно ли ты сама кувыркалась с нам известным поручиком?

Женщина вздохнула:

— Было, каюсь. Я почти год замаливала сей грех. Наш Господь милостив, Он простит.

— Уж не думаешь, что и я прощу?

— Почему бы нет? Ты грешил — я грешила, погуляли — раскаялись. И вернулись к семейному очагу. Сын у нас.

Петр Федорович поморщился:

— Прекрати чепуху нести. Наш разбитый семейный очаг невозможно склеить. Я люблю другую. У меня от нея тоже сын. Я хочу быть с ними. А тебя прошу об одном: написать расписку, в коей обязуешься окончательно уйти в монастырь летом сего года.

— Для чего расписка?

— Дабы убедить государыню, что я не преступник, не прелюбодей.

— Глупости какие. Ничего я писать не стану. И никто меня не заставит это сделать. А тем более ты.

— Ну, посмотрим, посмотрим. — Он поднялся шумно. — После договорим. Я устал с дороги. Должен отдохнуть. — Покривившись, кивнул и вышел.

Анна Павловна посмотрела супругу вслед, растянула губы в нарочитой улыбке, пробурчала себе под нос:

— Лопушок, лопушок… Вздумал из меня вить веревки? Я сама из тебя совью, коли пожелаю.

На обед генерал не вышел, и она кушала в столовой одна. А потом ей Марфушка нашептала:

— Сказывали, барин уехали в Гатчину к цесаревичу.

— Это еще зачем?

— Не могу знать, ваша светлость. Токмо торопились вельми.

— Странно, странно. — Ягужинская была явно озадачена.

Но, конечно, Петр Федорович поскакал вовсе не к великому князю, Павлу Петровичу, а к его другу детства — Разумовскому Андрею Кирилловичу. Мысль возникла притянуть брата Лизаветы на свою сторону и через него заручиться поддержкой наследника престола. А поскольку Апраксин не был знаком с Андреем, взял рекомендательную записку от Натальи Кирилловны Загряжской, по пути в Гатчину к ней заехав.

Посетил молодого графа (по военному чину — генерал-майора, бывшего флотоводца, ныне в отставке) во второй половине дня. Тот был щегольски одет, в красном жилете под зеленым камзолом, узколицый, насмешливый, на отца не слишком похожий, но зато — вылитая Лиза, чем расположил к себе визитера сразу. Говорили исключительно по-французски (Разумовский окончил Страсбургский университет и владел языком блестяще).

— Да, я знаю вашу историю от сестры Натальи, — покивал Андрей, голова в белом парике. — И весьма вам сочувствую. Более того, говорил о ваших приключениях с Павлом. Он считает заключение в крепость верхом негуманности. И готов замолвить за Елизавету словечко перед матерью.

— Но когда, когда?

— Думаю, что летом. Малый двор его высочества собирается в августе в Москву — праздновать заключение мирного договора с Турцией. Это был бы неплохой повод.

— Только в августе! — приуныл Апраксин.

— Ну, хотите, попрошу его теперь написать матери письмо?

— Было бы отлично.

— Что ж, договорились. — Оба поднялись и пожали друг другу руку. — Коли состоится, я пришлю вам конверт с курьером.

— С нынешней минуты нахожусь в полном ожидании.

Ехал в Петербург воодушевленный. Разумеется, отношения Павла с Екатериной сложные, но поддержка великого князя явно не будет лишней. А тем более, кто знает, всякое случается — не сегодня завтра Павел может стать императором. И тогда…

Возвратился домой около полуночи. Ужинать не стал и прямым ходом отправился к себе в спальню. Отослал слугу, сам разделся и лег. Не успел погрузиться в сон, как услышал скрип половиц у своих дверей. Приподнялся на локте.

В спальне появилась жена, освещаемая оранжевым пламенем свечки в руке: чепчик и ночная рубашка до пят.

— Аня, что ты?

Мягко улыбнулась:

— Я к тебе. Допускаешь?

— Прекрати фиглярничать. Этого не может быть никогда.

— Отчего же?

— Я люблю другую.

Ягужинская согласилась:

— Именно поэтому.

— То есть? — не понял Петр Федорович.

— Я подумала и решила. Написала расписку, что уйду в монастырь этим летом. Но с условием: нынешнюю ночь, самую последнюю в нашей общей жизни, проведешь со мною.

— Ты сошла с ума!

— Нет, нисколечко. Вот читай, — протянула ему осьмушку бумаги.

Развернув, он увидел:

«Я, графиня Апраксина Анна Павловна, урожденная Ягужинская, обязуюсь уйти в Киевскую женскую обитель во имя святых Флора и Лавра не позднее 1 иуля сего года». Подпись. Личная печатка.

Генерал поднял на нее растерянные глаза. Дама забрала у него расписку:

— Будет она твоею завтра утром.

Он пролепетал:

— Я не знаю, право… это ведь неверно…

— Верно, верно, — страстно прошептала она и задула свечку.

День спустя получил письмо из Гатчины. А поскольку конверт не был запечатан, то прочел его содержание. Вот оно (в переводе с французского):