Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Матильда Феликсовна в мемуарах дает оценку своему творчеству, в том числе цитируя восторженные отклики из газет на ее выступления: на прощание «балерине устроили овацию при выходе из театра, где ее экипаж забросали цветами»[354]; «Ее танец — это сама жизнь, наполненная огнем и радостью. От одного ее появления и улыбки на сцене становится светло»[355]; «Успех мадемуазель Кшесинской окончательно убедил меня в том, что она является лучшей русской балериной нашего времени»[356]. Кроме того, Кшесинская пишет:
Когда я выступала на сцене, я любила знать, что в зале среди публики находится человек, которому я нравлюсь. Это меня вдохновляло. Выходя на сцену, надо было уметь сделать вызов публике и дать ей понять, что я ради нее на сцене. Надо было жестом призвать ее к себе, приковать ее внимание и увлечь за собою. ‹…› от этого момента зависел успех спектакля[357].
Желание нравиться людям как своим творчеством, так и внешним видом и образом жизни, быть центром притяжения, внимания, объектом восхищения и комплиментов со стороны окружающих было характерно для балерины не только на сцене, но и в повседневной жизни.
В мемуарах Кшесинской ее «женскость» проявлена практически во всех сюжетах. Она с нескрываемым удовольствием рассказывает о том, о чем вряд ли стал бы писать мужчина. Так, предметами ее гордости была кухня («часто после обеда я приглашала гостей полюбоваться ею») и гардеробные комнаты: «Одна из них находилась наверху, и там в дубовых шкафах висели мои платья. Другая располагалась внизу и предназначалась для моих театральных костюмов и всего, что к ним прилагалось: балетных туфелек, париков, головных уборов и т. д.»[358]. Однако, несмотря на ультрафемининный стиль, основу мемуаров балерины составляет рассказ о ее профессиональной деятельности, хоть и переплетенный с повествованием о романах и любовных победах. Отвлекаясь на милые мелочи — описания туалетов, подарков и цветов от почитателей, — она четко определяет свой вклад в искусство балета, свой путь к успеху и рисует театральную жизнь своей эпохи. Именно это, а не частная жизнь обеспеченной женщины, дает ей основание благодаря таланту и трудолюбию рассчитывать на память потомков и право на место в истории мирового балета.
Гендерный вопрос в разных контекстах затрагивается в мемуарах Остроумовой-Лебедевой, Тенишевой и Покровской. Художница Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871–1955) в «Автобиографических записках» только дважды касается этой проблематики. Сначала она рассказывает о том, что в 1892 году женщин, учившихся в Академии художеств в Санкт-Петербурге, можно было пересчитать по пальцам: «Женщин поступило немного: всего второй год, как их разрешили принимать в Академию. Если не ошибаюсь, нас было восемь человек…»[359] Это звучит скорее как данность, а не как некое достижение и гордость, что она была среди первых. Мемуаристка также рассказала:
…однажды, на одном из докладов ‹…› Репин стал говорить о влиянии женщин — учениц Академии художеств на учащихся. Он очень приветствовал присутствие женщин в Академии и стал передавать те наблюдения, которые ему пришлось сделать за время своего пребывания профессором в Академии. Между прочим, он стал перечислять своих учениц и между ними назвал и меня. При этом он дал мою характеристику в таких лестных выражениях, что я была от неожиданности совсем поражена. Он употреблял такие выражения: «…она имела громадное влияние на всю мою мастерскую…» или «…она вела за собой всю мою мастерскую…»[360]
Из уст Репина это была не только высокая оценка самой Остроумовой-Лебедевой, которую он выделял среди других учеников, но и отражение его смелой позиции по «женскому вопросу». Хотя уже сам факт разделения студентов именно по гендерному признаку свидетельствует, что этот вопрос был дискуссионным как в обществе, так и в творческой среде.
Остроумова-Лебедева не упоминает в своих записках о каких-либо фактах, связанных с гендерной дискриминацией во время обучения в Академии, при участии в выставках, направлении на стажировки за границу и в последующей профессиональной деятельности. Вероятно, это соответствовало действительности; возможно, это было связано с тем, что «Автобиографические записки» написаны уже в начале 1930-х годов и некоторые обиды нивелировались в связи с успешностью карьеры.
Художница Остроумова была самобытным членом группы «Мир искусства», но при этом испытывала определенное «стеснение» среди талантливых коллег-мужчин, которые ее окружали и покровительствовали ей. Ее самооценка и самоидентификация, как она сама представляет, были связаны с чрезвычайной застенчивостью,
происходившей, вероятно, от большого самолюбия и от сознания своей необразованности в сравнении со всеми членами «Мира искусства», я чувствовала себя среди них стесненной, и, несмотря на то что была приблизительно их возраста, мне казалось, что я перед ними ничтожная, маленькая девочка[361].
И это свидетельство не столько критического отношения к себе, сколько доминирующего гендерного дискурса эпохи, скептического по отношению к интеллектуальным и творческим способностям женщин.
Остроумову волновала проблема сочетания художественной карьеры с браком. Она отвергала непартнерский брак и в 1903 году отказала итальянцу, который сделал ей предложение, настаивая на том, чтобы она оставила искусство: «Мы жен берем на себя…»[362] Это противоречило ее жизненной и профессиональной позиции.
Решение о вступлении в брак с будущим академиком С. В. Лебедевым Остроумова первоначально скрывала от коллег: «Мы сговорились скрывать наше намерение ‹…› от моих товарищей и друзей. Их я боялась прежде всего, так как знала — они были очень предубеждены против моего выхода замуж из боязни, что я отойду от искусства». Этого же опасалась и сама художница:
…Меня мучает мысль о моем будущем — смогу ли я работать? Мои гравюры! Мое искусство! Здесь собственного желания мало. Энергии и настойчивости мало. Главное — как сложатся обстоятельства моей замужней жизни. Если придется бросить искусство, тогда мне погибель. Ничто меня не утешит — ни муж, ни дети, ничто. Для того чтобы я была спокойна и довольна, не работая в искусстве, во мне должно умереть три четверти моей души. И тогда, может быть, я спокойно буду проходить мой жизненный круг в моей семье. Но я буду калекою. Этого я не могу скрыть от моего будущего мужа, и это будет
