Капитан звездного океана - Юрий Медведев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отворяй! Господин Рохстратен повелел освободить от оков узницу Гульденман, — прохрипел математикус.
— А вердикт оправдательный при тебе? — спросил тот же голос. — Ежели при тебе, просунь вердикт в щелку, под ворота.
В просветах между тучами явилась и сокрылась звезда, далекий мгновенный пламень небесного маяка. Ворота заскрипели. Тюремщик с поднятым над головой фонарем впустил имперского астронома. Вердикт он положил на длинную лавку у стены, сверху водворил фонарь, посопел, спину почесал, изрек благодушествуя:
— И пошто ты, мил человек, ни свет, ни заря приперся? Кто ж ночь-заполночь полезет в подземелье ведьму расковывать? Нешто ты сам? Так тебя крысы мигом слопают вместе с кафтаном твоим и сапогами. Крысы у нас знаешь какие? Поболе овцы. Навести нас утром, тогда и столкуемся.
Математикус вынул из кармана длинный зеленый кошелек, молча протянул тюремщику. Тот оживился, глазенками стрельнул воровато, произнес шепотом:
— Службишка-то в тюрьме тяжела, ох нелегка. Пойду разбужу Адольфа. Раскуем твою ведьму, мил человек.
Вскорости тюремщик вернулся, сопровождаемый лысым сослуживцем. Они принесли три факела, веревочную лестницу, молот, зубило.
— Обличье колдуньи тебе ведомо? Распознаешь в лицо? — спросил Адольф, оглаживая лысину, и продолжал: — Как их там находит палач, диву даюсь. Все они одинаковы обличьем, точно арапы. Да еще герр Рохстратен знает всех поименно, кто где прикован. Дворянин, а не чурается нашего ремесла. Частенько наведывается с ящиком хирургических инструментов. То-то начинается потеха. Вопят ведьмы, будто на шабаше.
«Своя рука — владыка, — подумал Иоганн, вызвав в памяти ненавидимое лицо инквизитора. — Удивительно ли, что герр Рохстратен, благообразный господин, счастливый отец семейства, а в прошлом предатель, возлюбил личное общение с узниками посредством ланцетов, остро отточенных лезвий и крючьев».
— Колдунью, говорю, признаешь в лицо? — повторил Адольф.
— Мать она мне, — ответил Кеплер.
…Они долго петляли в каменном лабиринте. Иоганн беспрестранно натыкался на острые выступы стен, спотыкался. Однажды он упал и почувствовал, как руки увязли в липкой, отвратительной жиже.
Так достигли они закута с черной дырой в полу. Лысый накинул лестницу на крюк, вмурованный в стену, и сбросил вниз.
…По прошествии десятилетия, за неделю до смерти, пробираясь по грязной разбитой дороге над Дунаем, имперский математикус Иоганнес Кеплерус припомнит — в последний раз — тюремное подземелье. Бессмертный Дант[37], что значат вымышленные тобой адовы круги в сравнении с воистину адовой явью заточенья земного!
…Мимо толстых железных крестов, к коим накрепко прикручены ни в чем не повинные люди.
Мимо утыканных гвоздями клетей, в коих стенают жертвы ненависти, клеветы, лжи, коварства, зависти, подлости, сплетен.
Мимо слабых и дряхлых, искалеченных, малодушных, безумных.
Сызнова, как тому много лет назад, пришло на ум Иоганну, что ни лисицы, ни вепри, ни олени, ни рыбы, ни птицы небесные не заточают своих собратьев в мешки каменные, на крестах не распинают. О, лишь человек, сей царь природы, возвысив себя до бога, унизился до дьявола. До спаленных дотла городов. До рек, обагренных кровью инакомыслящих. До омерзительных боев гладиаторов. До держав, где патриции кормят золотых рыбок мясом рабов…
И много еще о чем успел он передумать, странствуя в подземелье, покуда не заприметил свою мать.
И увидел он матерь свою на железной ржавой цепи, и содрогнулся, и нашла на него падучая, изнурявшая его в малолетстве хвороба, и упал он наземь, и цепь железную грыз, и выкрикивал в замутненье рассудка, обнимая колдовствующую Гульденман: «О боги, боги мои! За что?!»
Когда он пришел в себя, мать его была уже раскована. Вчетвером они возвратились туда, где к потолку возносилась лестница.
Лысый Адольф первым полез наверх, захватив с собою молоток и зубило.
Факелы догорали. За гранью мятущегося пламени тут и там вспыхивали голубые, зеленые, красные огоньки.
— Крысы, — указала на огоньки Катерина. — Спокою от них нет. Загрызли вконец. Кабы не твой магистр, одолели бы нас в неделю. А он в силки их навострился ловить. Из волос плетет силки, экий умелец. Запытали его, палачи окаянные, привели ум в исступление.
— Магистр? Какой магистр? — спросил математикус. В ушах шумело после припадка. Болела голова.
— Да ты что? — так и ахнула Катерина. — Никак запамятовал магистра своего? А кто тебе помог в люди выбиться, кто письмо сочинял к герцогу Вюртембергскому? — Тут она прокричала в темноту голосом тонким, как нить: — Магистр Клаускус! Герр Лаврентий! Отзовись!
И вот загудело из ниоткуда, поначалу тихое, а затем все более усиливаемое сводами:
— Э-ге-ге-й! Священной Римской империи благочестивые обыватели! Жители достославного города Тюбингена! Сбирайтесь на представление таинств и чудес! Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных искусств, великий маг, хиромант, астролог, кладезь пиромантии, гидромантии, явит неодолимые метаморфозы плоти и духа! Изгнание беса из прокаженного! Разговор с иноземным вороном Батраччио! Битва пламени с камнем! Летающие цветы!
— Взлезай, взлезай, — подтолкнул старуху к лестнице тюремщик. — Мало, что ль, насиделась на цепи, горемычная? — Потом обратился к сыну колдуньи, кивнув туда, где стихнул магистров голос. — И чего орет-надрывается, никак в толк не возьму.
— За что его? — спросил Иоганн.
— Духов заклинал. Чародействовал. Чернокнижничал. Стадо свиней переправил по воздуху из Ульма в Регенсбург. Строго был пытаем четырежды. Ни в чем не признался, — заученно проговорил тюремщик.
— А ворон, что был при нем? Фазан? Лошадь? Куда они запропастились?
— Лошадь не упомню. А ворона и… ну, как его… фазана огненноперого сжечь приказал герр Рохстратен. Вроде и не птицы они вовсе, а оборотни. — Тюремщик перекрестился и сказал напоследок: — И то верно — оборотни. С вороном-то чернокнижник частенько переговаривается. Неужто с того света прилетает ведьма-птица?
Показалось математикусу, будто сам он сходит с ума.
…Как дева младая, дремала осень средь поникших лугов и прозрачных дубрав. Снимались с гнездовий несметные полчища птиц. В распахнутые просторы небес возносились птицы, ведомые одинокой звездой странствий. Заутро последние змеи грелись на пеньках, поверх годовых колец поверженных деревьев. Казалось, извечно пребудут в природе покой; умиротворение, благолепие, благодать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});