Том 10. Последние желания - Зинаида Гиппиус

Долго никто не шел. Потом вдруг показалась маленькая женская фигурка, двигающаяся торопливо и неверно. Алексей поднялся было ей навстречу, но она быстро подошла и села рядом с ним на круглую скамейку.

Вчера вечером Алексей с большими затруднениями получил от Виктуси записку, где она извещала его сбивчивыми, неловкими фразами, что случилось что-то ужасное, неожиданное, что ей нужно поговорить с ним, и просила прийти в семь часов утра в нижний парк. По письму Алексей понял, что дело серьезное, да и свидание Виктуся ему назначала в первый раз – это было и трудно, и неосторожно.

Виктуся была заплакана, казалась некрасивой и растерянной. На голубое ситцевое платье она едва накинула летнюю желтую пелерину. Шляпа не прикрывала растрепавшихся светло-пепельных волос. Видно, Виктуся убежала из дому быстро, схватив первое, что попалось под руку. Алексей молча и вопросительно смотрел на нее.

Виктуся перевела дух, хотела заговорить, но вдруг заплакала и плакала долго и тихо, прижав к лицу платок. Алексей не прерывал ее: лицо его по-прежнему выражало тупое мучение.

Наконец, спохватившись, что время уходит, Виктуся, сдерживая рыдания, отняла платок от покрасневших глаз.

– Знаете, Алеша… – проговорила она шепотом. – Я сегодня вечером уезжаю.

Алексей встрепенулся, поднял на нее глаза.

– Как вечером? Куда? Нет?

– В Каре уезжаю, – захлебнувшись, отвечала Виктуся. – С невесткой Анны Дмитриевны… К ее детям…

– Что за вздор! Зачем? Кто смеет отправить вас, если вы не хотите?

– Да куда же я денусь, Алеша? Анна Дмитриевна меня выгонит, прямо выгонит… У меня ничего нет, десяти рублей нет… И потом Анна Дмитриевна надо мной все имеет право сделать, я моими родителями ей поручена, когда они умирали, а сама я, вы знаете, какая, я с детства приучена к покорности, я слова не посмею сказать… Ох, Алеша, тяжело мне… Ох, лучше в воду… Вот если бы вы, Алеша, если бы вы… Да нет…

И она опять зарыдала, на этот раз громко, мучительно и однообразно.

– Послушайте, Виктуся, милая, радость моя, надежда моя, я этого не могу, я не допущу! – твердил Алексей, беспомощно хватая девушку за рукав платья. – Никто не смеет насильно, я заступлюсь, я скажу… Этого нельзя, вы моя невеста, я вас люблю, я без вас жить не могу… Мы скажем, что вы моя невеста…

Виктуся только безнадежно качала головою, чувствуя и понимая всю беспомощность слов Алексея.

– Нет уж, Алеша, видно, не судьба… Нам с вами на роду написано покоряться… Нет уж, Алеша, вы ничего не можете…

– Вы думаете, я так и приму это? – почти крикнул Алексей. – Да мне после этого и жить не стоит. Для чего жить? Все то же, все та же пустая, бессмысленная служба, рабство без надежды, непонимание – для чего? И даже последнее, последняя привязанность, любовь, надежда на осмысленность, что-то теплое, хорошее, нежное – и то возьмут, неизвестно зачем? Во имя чего? Нет, это конец, конец… Виктуся! Неужели вы не верите? Неужели вы не жалеете? Сделайте усилие, не покоряйтесь, не покидайте меня – ведь вы одна мое спасение…

– Господи, что я могу? Алеша, милый, успокойтесь… Но что же делать-то? Ведь я одна совсем, никто за меня и слова не скажет… И куда я одна?..

– Постойте, – проговорил Алексей, точно обдумывая что-то. – Погодите. У меня знакомая есть одна… Эта актриса, Рендич. Я с ней поговорю. У нее деньги, связи… Я не знаю как, но пусть как-нибудь выручит меня. Я ей все расскажу. Только вы, Виктуся, обещайте мне, что не уедете сегодня, подождете. Ну, хоть больной притворитесь. А я попытаюсь. Пусть Рендич поговорит с Анной Дмитриевной, возьмет вас к себе, пока я… не устрою с матерью… Обещайте не уезжать, Виктуся… Да?

– Я постараюсь, – тихо сказала Виктуся с прежней безнадежностью в голосе.

Привычным и любящим сердцем она не верила ни в отрывочные планы Алексея, ни в то, что он когда-нибудь «устроит с матерью».

Алексей, напротив, болезненно возник. Он поправил фуражку, оглянувшись вокруг, крепко обнял Виктусю и сказал непривычно живо:

– Ну, теперь идите домой, радость моя. Ждите моих извещений. И помните, не отдам вас, а то мне не жить. И ни за что не уезжайте сегодня. А я иду прямо к ней. Она добрая. Она поймет. Она как-нибудь устроит…

Алексей, действительно, пошел прямо к даче Рендич, но по дороге вспомнил, что теперь едва восемь часов утра и что, пожалуй, Калерия его не примет. В нерешительности он остановился, не зная, как быть и куда девать время. Улица, поднимавшаяся в гору, была еще пустынна, дачи оживали понемногу. Проходили только кинто-разносчики, выкрикивая что-то на ломаном языке, мерным, качающимся шагом шли лошади и мулы с двумя кожаными мешками по бокам, наполненными свежей и светлой водой, которая прыгала, разбивалась и брызгала в стороны. Это были здешние водовозы – «тулукчи». Направо, на недавно построенном деревянном двухэтажном доме красовалась вывеска: «Гостиница Марсель». Алексей машинально поднял глаза – и вдруг со второго этажа, с балкона, послышались осиплые, но не унывающие голоса:

– Эй, Ингельштет! Ты? Куда это так рано? Вали сюда! Да скорей, не бойся! Все свои!..

Алексей знал, что это компания офицеров, живущая в «Марселе», известная своими кутежами за последнее время. Алексей ее избегал, хотя там были офицеры и его полка.

Приглашения усиливались. Алексей повернул к крыльцу, над которым висел большой, почерневший фонарь, и поднялся по деревянной лестнице.

Гость был встречен шумными изъявлениями радости. Все-таки новый человек. Офицеры только что воротились с какого-то дальнего озера, куда ездили на всю ночь, в арбах. Все бурдюки, в которых сохранялось густое, пахучее, темное кахетинское вино – были привезены пустыми. Спали в арбах, пока ехали назад. Теперь господа офицеры чувствовали себя не особенно хорошо, но не унывали и опять пили.

– Да что ты, маменькин сынок, девица красная! – уговаривали они Алексея. – Пей – да и дело с концом! И ты пить-то не дурак, мы знаем! С утра, знаешь, начать – разлюбезное дело!

– Нет, я не буду, – угрюмо отозвался Алексей.

Он не пил вина даже за обедом, ни капли, потому что самая маленькая рюмка производила на него странное действие. Он мог пить много, не пьянея, но каждый глоток делал его угрюмее, мрачнее, все, о чем он забывал или хотел забыть, вставало в его душе с беспощадной ясностью, вся жизнь была перед ним сразу в мельчайших подробностях – он медленно впадал в отчаяние, как в яму, и это отчаяние было страшно. Но вместе с тем в сердце именно от отчаяния являлась тайная, неистовая сладость, как от зубной боли, и он пил, пил, не будучи в состоянии остановиться, его тянуло на дно этого отчаяния и этой сладости.

Теперь и без вина душа его мучилась. Товарищи видели его настроение и тем усиленнее его потчевали. Отказываться было нельзя. И Алексей подумал, что, может быть, ему лучше выпить рюмку перед разговором с Калерией.

Выпив два стакана, он почувствовал, что настроение его делается хуже, углубляется. Он встал и решительно начал прощаться. К тому же был уже двенадцатый час, и откладывать дело не приходилось. Товарищи стали его удерживать.

– Ну, что за вздор! Ну, куда ты? Послушай, Ингельштет; теперь мы тебя отпустим, но дай слово, что в восьмом часу ты придешь на гору в Михайловскую гостиницу. Там у Коншина такой нумер – шик! Весело будет. Обещай, а не то не пустим! Я бы на твоем месте эту, извини, старую ведьму каждый день бы проучивал, мамашу твою. Я бы ее денежками протер глазки. Да ты, брат, не унывай, ты только вечером-то приходи!

Алексей еле вырвался и быстро направился к даче Калерии. Мысли его были обращены в одну сторону, хотя он сам не отдавал себе ясного отчета. – чего, собственно, какой помощи он мог ожидать от певицы. Он только чувствовал, что эта нелепая надежда – последняя тонкая дощечка под ним и что если она сломится, то он куда-то провалится. У него не было даже волнения, когда он подходил к даче Рендич. Он вошел в калитку и приблизился к дому. На балконе никого не было. В первой комнате его поразил беспорядок, груды платьев, лежащих на креслах, открытые баулы и сундуки, и целые колонны чистого, душистого белья на столах и около сундуков. Из другой комнаты слышался мужской голос, довольно резкий, французская речь с польским акцентом. Говоривший, кажется, сердился. Ответа не было слышно. Из-за сундука вынырнуло испуганное личико молоденькой горничной, которая вопросительно посмотрела на Алексея.

– Калерия Александровна дома? – спросил Ингельштет.

Горничная что-то пробормотала и юркнула в соседнюю комнату. Мужской голос смолк, вместо него послышались какие-то фразы, обращенные к горничной недовольным голосом самой Калерии. Дверь отворилась, и она вошла в длинном темно-красном капоте с белыми кружевами. Лицо ее было бледно и желчно, но сейчас же на нем появилась привычная, светская улыбка, и она сказала, подавая руку Алексею: