Том 10. Последние желания - Зинаида Гиппиус

Виктуся после смерти матери осталась совсем одна и рада была приютиться в семье, хотя жизнь ее оказалась там неотрадной, работа тяжелой, а вознаграждение пустым. Но Виктуся не жаловалась, особенно последнее время, когда они переехали в Ори.

Давал ответы и шутил с бойкой барышней рыжий, толстый офицер, который сидел напротив. Другой был не кто иной, как Алексей Ингельштет. За последние девять лет он так изменился, что вряд ли кто-нибудь, помнивший нежного мальчика с тонким лицом и легкими волосами, узнал бы его в этом армейском офицере. Лицо загорело, огрубело, в глазах постоянно было тупое выражение равнодушной покорности и привычного страха. Печать какого-то застарелого уныния лежала на всей его фигуре. Такие лица бывают у переносчиков непосильных тяжестей, и лица эти как будто говорят: «Ну, на меня еще больше: мне привычно, мне все равно, не долго».

Алексей и шутил, и смеялся, и танцевал, и ухаживал за барышнями и даже считался веселым и услужливым кавалером, но все это он делал слегка, машинально и безучастно. Он никогда не мог втянуться в офицерскую службу, но не боролся, никуда не порывался, только тупо надеялся, что это когда-нибудь кончится – все равно, как-нибудь. Он сильно кутил иногда, но и пьяный не проявлял деятельности, а ложился на постель и плакал либо запирался в свою комнату и никого не пускал к себе целые часы. Коротко остриженные волосы его стали очень редки, на голове ясно обозначилась лысина. Отец его умер, мать по-прежнему жила с ним, и все в их отношениях было по-прежнему.

– Вон музыканты пришли, – сказала Виктуся, указывая на движущуюся толпу между деревьями и ярко горящие медные инструменты под лучами вечернего солнца.

– Да, и сколько сегодня народу, – произнес Алексей. – Здесь, на веранде, еще не так, а там, посмотрите.

– Все новые приезжают, – отвечала Виктуся задумчиво. – Хотя скучно, когда много народу, – я не люблю.

– Ну, пожалуйста, не кривляйся, – грубо прикрикнула на нее бойкая барышня, которую звали Варей. – Не любить общества! И отлично, сидела бы с Колей и Мишей, и няньки не нужно было бы, а то – нет, как на музыку, так и глаза заблестят.

Виктуся ничего не ответила, вспыхнула и стала смотреть в сторону.

– А знаете, – продолжала Варя, – сегодня – событие: говорят, московская певица Рендич приехала.

– Какая это еще Рендич? – спросил толстый офицер с рыжими усами.

Алексей улыбнулся галантно и произнес:

– Что нам до приезжих певиц, когда у нас свои барышни.

– Нет, да вы не знаете, – продолжала Варя. – И Дудышкин, и Хлопов, и Тутиджбили все уши мне прожужжали этой певицей: молодая, говорят, совсем, а уж в Москве на оперной сцене. И красоты, говорят, неописанной!

– Что-то не слыхал про такую певицу, – скептически произнес толстый офицер.

– Ах, какой вы! Конечно, она не всемирная известность, но и не хористка тоже. Она Ваню в «Жизни за Царя» поет. Мне Дудышкин очень верно говорил, что нельзя в такие молодые годы греметь, как Патти. А, впрочем, я и сама не верю в эту певицу, особенно в красоту ее, Дудышкин вечно врет, а посмотреть ее все-таки интересно. Выпялится, должно быть, в столичные туалеты, – прибавила она уже с некоторой ненавистью, – и наверно, раньше восьми не придет.

В эту минуту подошли еще какие-то барышни, поговорили, пощебетали, упомянули о приехавшей певице, которая всех очень интересовала, и ушли, захватив с собой двух черных княжон.

Чрез некоторое время и Варя вскочила.

– Пойдемте в библиотеку, я вам что-то скажу, – обратилась она к рыжему офицеру.

Офицер бодро и молодцевато встал, дрогнул на ногах и любезно предложил Варе руку. Варя, смеясь, побежала с ним по веранде. Ингельштет и Виктуся остались одни. Несколько минут они молчали. Потом Алексей подвинулся к Виктусе и сказал ей тихо:

– Вы получили мое письмо? Виктуся вспыхнула:

– Да… Только, ради Бога, Алексей Николаевич… это так трудно… если кто-нибудь узнает, это будет ужасно…

– Послушайте, Виктуся, – начал Алексей, – скажите мне, наконец, что вы меня любите, и позвольте начать хлопотать о нашей свадьбе.

Виктуся подняла на Алексея глаза, полные обожания.

– Господи, я-то вас не люблю! – проговорила она, всплеснув руками. – Только это невозможно, Алексей Николаевич, и выйти за вас замуж я не могу согласиться.

– Как не можете? Отчего? Послушайте, Виктуся, я вам откровенно скажу: я гибну. Да я и не жалею себя нисколько, то есть не жалел, потому что видел – все равно, а как полюбил вас, так опять начал на что-то надеяться. Вы одна только можете меня спасти. И если вы меня покинете, так что же это будет?

– Я не покидаю вас, – прошептала Виктуся, – я только не могу ничего, потому что Елена Филипповна не согласится. В лице Алексея что-то дрогнуло. Он сказал:

– Почему не согласится? Отчего ей не согласиться? Вот вздор…

Однако голос его звучал неуверенно и странно.

– Нет, она не согласится, – с горьким убеждением произнесла Виктуся и покачала головой. – Она меня ненавидит.

Алексей хотел сказать, что это все равно, согласится она или нет, но почувствовал, что не может лгать перед ней, и проговорил только:

– Так ничего нельзя знать, надо спросить. Но если вы, Виктуся, меня бросите – я совсем погибший человек. Я… Вы мою жизнь знаете, Виктуся, а люблю я вас крепко.

Музыка играла какой-то нежный вальс задержанным темпом. Звуки, проходя из дальней аллеи, смягчались, расплывались, делались ласковее. Предзакатное солнце золотило верхушки лип.

– Как хорошо, – сказала Виктуся и, взглянув на Алексея, прибавила: – Ах, если б все было хорошо!

Алексей сидел с поникшей головой. На осунувшемся лице было прежнее выражение безнадежности. Вероятно, он не верил в эту минуту, что все будет хорошо.

– Посмотрите, вот она, – вдруг торопливо шепнула Виктуся.

Она говорила о приезжей певице, которую все ждали с таким интересом.

По веранде шла целая компания: красиво одетый немолодой человек в штатском, студент, гвардейский офицер и еще сзади двое или трое. Под руку с пожилым господином шла сама Рендич. Она была невысока ростом, скорее полна, чем худа, очень молода и свежа, одета просто, почти скромно. На каштановых волосах не было шляпы, только длинный, белый вуаль спускался к подолу, обрамляя розовое и нежное лицо. Но вместе с нежностью в этом лице было что-то решительное и упорное. Алексей взглянул сначала равнодушно, потом с беспокойством: белый вуаль напомнил что-то забытое и больное. Он слегка приподнялся, вглядываясь близорукими глазами в лицо проходившей, с величайшим усилием стараясь припомнить, потом вдруг, сразу, точно завеса, скрывавшая прошлое, разорвалась; он вспомнил: это было лицо Калерии Задонской.

Рендич прошла мимо, скользнув равнодушным взглядом и не остановив его ни на девушке, ни на угрюмом офицере, сидевшем в углу веранды, она не узнала, – да и странно было, если бы она узнала Алексея. Виктуся увидала перемену в Алеше, хотела спросить его, но не посмела, а сам Алексей молчал. Но через несколько минут он поднялся и проговорил:

– Как это странно. Знаете, Виктуся, я был знаком с этой Рендич, давно, когда она была еще девочкой. Она милая, хорошая. Я только не понимаю, ведь она вышла замуж за одного моего… знакомого.

Виктуся смотрела, жалобно, испуганно.

– Я знаю, что вы думаете, – проговорил Алексей, – я вас одну люблю, вас одну только и любил, потому что вы одно мое спасение. А если вы меня покинете, – пусть тогда все пропадет, надо что-нибудь с собой сделать.

– Алеша, ради Бога! – прошептала Виктуся, протягивая к нему руки.

– Да, да, это так. А теперь пойдемте, вас уж, верно, ищут и злословят, что вы со мной наедине.

Виктуся покорно встала, и они пошли по направлению к библиотеке.

Алексей несколько дней не выходил из дому. Он отказался от участия в пикнике, не ездил верхом и даже не ходил на музыку. Его считали больным. Между тем он был здоров и сидел дома по иным причинам: первая и главная была та, что он каждую минуту хотел – и не мог сказать Елене Филипповне о своем намерении жениться на Виктусе. Никогда между ними не было говорено о Виктусе, но Алексей чувствовал всеми нервами, что встретит здесь самый упорный протест. Из всех, кого знала Елена Филипповна, она ненавидела одну Любу. Она знала, что Алексей не может ее серьезно полюбить. Но истинного расположения она и к Любе не чувствовала: повозившись с ней года два, она ее отдалила, почти оттолкнула, к удовольствию Алексея. Теперь бедная Люба, которая так и не вышла замуж, очень редко бывала у Ингельштетов.

Елена Филипповна любила, когда Алексей сидел дома, и он бессознательно в эти четыре дня надеялся привести мать в хорошее расположение духа. Но чем дальше шло время, тем менее у него было решительности, тем менее чувствовал он себя способным сказать то решительное слово, которое было необходимо.