Том 10. Последние желания - Зинаида Гиппиус

Елена Филипповна нисколько не изменилась: те же светлые брови, те же белые глаза, тот же голос, зловещий и монотонный, похожий на звон капель, падающих с крыши, и так же пахло от нее пронзительными и противными духами, которые напоминали Алексею детство, отчаяние и безнадежность…

Другая причина, заставлявшая Алексея сидеть дома, заключалась в опасении встретить певицу Рендич. Собственно, это была даже не боязнь, а стыд. Он не любил Калерию, он знал, что они не подходят друг к другу, что он даже не смог бы любить ее, потому что для такой, как она, нужно быть сильнее и глубже, он искренно любил Виктусю, ждал союза с нею, как последнего пристанища от пустоты и нелепости жизни, но перед Калерией ему было мучительно стыдно. Не то стыдно, что он ее разлюбил или не любил, а стыдно за себя, за свою жизнь, за то, чем он стал и даже чем был. Ему казалось, что она – его строгий судья, хотя и не понимал сам, какое право она имела судить его.

Дни проходили, Алексей так и не мог начать разговора с матерью. И напрасно он обманывал себя, выжидая хорошего расположения духа Елены Филипповны: она не удивлялась и не радовалась, что Алексей сидит дома, она просто считала это в порядке вещей и не становилась ни ласковее, ни сердитее. На пятый день произошла сцена. Вечером Алексей пришел в столовую пить чай. Мать сидела в большом кресле, обитом кожей, – последнее время она чувствовала себя не совсем здоровой, и бледное лицо ее на темном фоне с гладкими серыми волосами и светлыми глазами казалось еще бледнее и мертвеннее.

– Я все знаю, Алексей, – беззвучно сказала она, смотря на него пристально.

Алексей окаменел. В душе у него был ужас и в то же время радость, что она уже узнала помимо него.

– Эта женщина здесь, – продолжала Елена Филипповна, – я не хочу касаться ее прошлого, потому что не хочу повторять слов, которые мне говорили. Но я надеюсь, – слышишь ли? Надеюсь, что ты слишком уважаешь себя, чтобы хоть на минуту примкнуть к ее обществу.

Прежнее уныние охватило Алексея. Она о Калерии! Значит, про Виктусю все-таки нужно будет говорить.

– Мама, да что вы, – сказал он, – я эту певицу и не узнал. – Он лгал твердо и привычно. – И она меня не узнала. Впрочем, я нахожу, что встретиться с ней случайно, сказать два-три слова для мужчины нет ничего особенно унизительного. Я бы даже хотел, – продолжал он, набираясь храбрости, – чтобы мы как-нибудь встретились. Я бы спросил ее, каким образом она дошла до жизни актрисы, фиглярки. Говорить можно с кем угодно. Поверьте, мама, что я бы себя не уважал, если б во мне еще осталась хоть тень прошлого чувства к этой женщине. И поверьте, что если б я когда-нибудь собрался жениться…

– Жениться? – переспросила Елена Филипповна ледяным тоном. – Ты говоришь: жениться? А зачем тебе нужно было бы жениться?

– Да нет, – пробормотал Алексей, смущаясь, – я так… я думаю, что если бы… если бы нашлась хорошая, кроткая девушка, которую я бы полюбил…

Елена Филипповна тряслась на своем кресле от беззвучного страшного смеха.

– Которую ты бы полюбил! – выговорила она наконец. – Вот как! Вот как. Уж нет ли у тебя невесты на примете? Свое гнездо вить хочешь, своим домком жить! А я-то куда же денусь? При чем же я останусь? Ты будешь жену любить, а я, значит, совсем за борт? Нет, милый дружок, пока я жива, ты мне принадлежишь, и никакой девушке «кроткой» не дам я самого маленького места около тебя!

Алексей слышал противный, раздражающий запах духов, смотрел в бледные глаза, и давнишний детский ужас опять леденил его члены, приводил в оцепенение, похожее на кошмар.

Он смотрел, не мог оторвать глаз и не мог произнести ни слова. Потом с усилием встал и вышел из комнаты. Ему хотелось идти все прямо, не останавливаясь, в темноте, дойти до какой-нибудь пропасти и упасть в нее.

Упасть и заснуть, или умереть – все равно, – только не видеть, не понимать и не страдать. Так навеки безнадежно и непобедимо тяжело казалось ему окружающее.

На горе, по дороге в парк, закрытая со всех сторон деревьями – каштанами и липами, стояла маленькая дача, которую давно никто не занимал. Она принадлежала какой-то графине, которая вечно жила за границей, а управляющий спрашивал за дачу такую невероятную сумму денег, какую экономные туземные князья не соглашались платить; к тому же семейным дача не годилась: в ней было мало комнат, неудобно расположейных, и ценилась она по внутреннему убранству и архитектуре, которые делали ее похожей не на дачу, а скорее на какую-нибудь виллу у берега Средиземного моря. Сад был запущен, все в доме немного обветшало и пришло в упадок, но не теряло красоты и очень нравилось Калерии. Если бы не нашлась такая дача, Калерия, верно, и не осталась бы в Ори.

Теперь, в жаркий, послеполуденный час, когда каштаны под солнцем не шевелили ветвями и даже легкая пыль на дороге улеглась, Калерия Шмит – по сцене Рендич – сидела у окна в маленьком будуаре в кресле, обитом слегка выцветшим, золотистым атласом. На коленях у нее лежала книга, выражение лица было скучающее и раздраженное. Недалеко от нее, в таком же кресле, сидел пожилой господин, чрезвычайно хорошо, изысканно одетый, с удивительными ногтями миндалевидной формы. Он курил и посматривал в окно.

– Какая скука! – произнесла Рендич. – Вы, Пьер, совершенно одинаковы и в жару, и в холод, и на юге, и на севере. Хоть бы вы сказали что-нибудь.

– Я предлагал вам, – утонченно вежливо заметил господин, – поехать в наиболее оживленный европейский центр. Вы сами предпочли глухой Кавказ и отказались ехать со мной Baix-les-Bains.

– Ах, я скучаю не от Кавказа, – неторопливо сказала Калерия. – Я раскаиваюсь, что взяла этот отпуск. Мне скучно без дела, и, кроме того, – нестерпимо скучно с вами.

– Благодарю вас за любезность. Но, право, не знаю, чем веселить вас.

– О, хоть бы кто-нибудь пришел! – воскликнула Калерия. – Бывают дни, когда я не могу смотреть равнодушно на ваше лицо. Да вот, кто-то идет, кажется, – сказала она радостно, прислушиваясь к скрипу шагов на песке дорожек. – Это Горяинов. Все равно лучше, чем ничего.

В комнату вошел, вытирая лоб платком, юный студент, робкий и подобострастный, ухаживающий за Рендич.

– Извините, – проговорил он смущенно. – Я не мешаю?

Он с искренним и детским восхищением смотрел на Калерию в свободном платье из легкой материи цвета чайной розы, на ее небрежно закрученные каштановые волосы.

– Садитесь, – сказала Калерия приветливо. – Откуда вы? А я сижу дома, у меня меланхолия, должно быть, от жары.

– Я из парка, – ответил студент. – Там была музыка…

– Бедненький, так вы еще не завтракали! Я велю вам сейчас подать. – И она позвонила. – Чего хотите? Кофе, шоколаду, сыру, яиц?

Студент краснел немилосердно, хотел отказаться, но не смел и потому соглашался на все.

– Ну, что же там в парке? – продолжала Калерия. – Занимайте меня, говорите что-нибудь!

– В парке все те же. Спрашивали о вас… Так вам не нравится Кавказ? – проговорил он жалобно, перебивая самого себя. – Вы говорите: жара…

Калерия засмеялась.

– Нет, напротив, очень нравится, – сказала она. – Да я не в первый раз на Кавказе. Я была здесь несколько лет тому назад еще совсем девочкой. Не в этом месте, правда, но тут же где-то поблизости. У меня даже связаны с Кавказом первые романтические воспоминания. – И, точно спохватившись, она прибавила поспешно: – Тут у меня были некоторые знакомые, которых я не забыла: Вадим Петрович Грушевский, Ингельштет…

– Ингельштет? – с живостью подхватил студент. – Какой это? Уж не Алексей ли?

– Да, Алексей, – с некоторым удивлением проговорила Калерия, сразу вспомнив имя. – Вы его знаете? Что с ним теперь?

– Как не знать Алексея Ингельштет… Да он здесь, вы его видели. Я помню, я шел с вами, он сидел на веранде с бледненькой барышней… неужели вы не заметили?

– Нет, не заметила… Да кто он? Неужели офицер? – прибавила она вдруг, смутно вспоминая при этих словах высокую, жалкую фигуру офицера рядом с бледной барышней.

– Да, офицер. Что же вы так удивились?

– Я ничего… но неужели это он? – прибавила она как-то про себя, все больше и больше припоминая встречавшегося ей Алексея, которого она не узнала. И потом, покоряясь внезапной мысли, она произнесла живо: – Послушайте, милый Горяинов, хотите сделать мне большое удовольствие? Вы говорили, что Ингельштет здесь и что вы его даже видели в парке… Приведите его ко мне, хорошо?

– С наслаждением, я непременно. Как только встречу его следующий раз, я ему скажу: он будет в восторге.

– Нет, нет, я хочу теперь; я даже не стану вас о нем расспрашивать, я хочу все от него узнать. Пожалуйста, милый Горяинов, ведь вы знаете, где он живет, ведь вы ходите к нему!

– Я, положим, знаю, где он живет, но к нему не хожу. Он, видите ли, живет с матерью.