Кавалер Золотой Звезды - Семен Бабаевский

Рыжий, поглядывая на Сергея, погнал своих лошадей рысью, и тогда на всех подводах послышалось понуканье, хлопки кнута, разом загремели десятки колес, и обоз, подымая пыль, покатился по хорошо укатанной дороге.

Подъезжая к мосту, за которым на высоком глиняном берегу лежала районная станица, Сергей усмехнулся:

«И надо же додуматься — возить зерно и в карты играть… Нет, непременно поеду в «Пролетарскую волю» и сообщу об этом председателю. Пусть он их хоть на собрании постыдит».

Наступил полуденный зной. В станице было душно. Деревья покрылись пылью, особенно на главной улице, где часто проезжали грузовые автомобили… По этой улице Сергей выехал на площадь. В жиденькой тени акаций, недалеко от магазина, стояли три подводы с пустыми корзинами. С женщинами, приехавшими на этих подводах, о чем-то оживленно разговаривал Рубцов-Емницкий. Увидев Сергея, он крикнул:

— Сережа! Здорово, дружище! — оставил женщин и подбежал к Сергею. — Поздравляю, Сергей Тимофеевич! Значит, все на мази! Вчера проездом был у нас Бойченко. Говорил о сплаве леса. Я уже дал указание обеспечить лесосплав походными ларьками, забросить туда нужные товары… Да ты чего на меня так смотришь? Обиделся? — Рубцов-Емницкий блеснул золотым зубом. — А обижаться и нечего… То, что ты отказался от услуг Ираклия Самсоновича, это, я думаю, даже к лучшему. Почему к лучшему? Этот человек еще пригодится на будущее…

— Не думаю, — неохотно проговорил Сергей.

— Поживем — увидим… А я на всякий случай в одном месте закинул удочку насчет турбины. Такой товар, для ясности, на дороге не валяется.

— Обойдемся без ваших дружков, — сухо сказал Сергей. — Да и вообще…

Рубцов-Емницкий не дал договорить.

— Безусловно можем обойтись. Но это я говорю на тот случай, если, к примеру, будет нужда… Да, кстати, слыхал? Федор Лукич захворал. Слег старый конь. Но сегодня я виделся с его женой, ему лучше. Непоседливый казачина, рвется в поле… Где он живет? Совсем близко, почти рядом с райисполкомом. Видишь палисадник в кубанском стиле? Вот эти кусты сирени и эти две вишни. Дом под белой черепицей.

«Сперва заеду на минутку к Федору Лукичу, а потом уже к Кондратьеву», — подумал Сергей и, давая понять Рубцову-Емницкому, что им говорить больше не о чем, тронул каблуками коня. «Опять липнет, — думал Сергей, проезжая по площади. — Смола, а не человек… Но я с ним как-нибудь поговорю по душам».

Сергей слез с седла возле небольшого одноэтажного домика под белой черепичной крышей, с белыми стенами и с закрытыми ставнями. В палисаднике росли две вишни, густо осыпанные спеющими ягодами, рядок крыжовника, кусты сирени.

Во дворе, возле сенец, Сергей привязал коня и загремел щеколдой. Отворилась дверь, и вышла пожилая женщина, немного похожая на Федора Лукича: такая же грузная, тот же ласковый взгляд спокойных глаз, те же черты доброго, открытого лица. «Наверно, сестра», — подумал Сергей. Он назвал свою фамилию и сказал, что приехал навестить Федора Лукича.

— А он вас давно ждал, — сказала женщина. — Но вот беда, только-только уснул. Я и ставни позакрывала.

— Марфуша, кто там пришел? — послышался слабый голос Федора Лукича. — Кто там? Пускай заходит.

— Это я, — сказал Сергей.

— Сережа! Вот спасибо, дорогой, обрадовал. Проходи в мою темницу. Марфуша, открой ставню.

В спальне, где лежал Федор Лукич, было темно и прохладно, пахло лекарствами и полевыми цветами. Сюда не проникали ни свет, ни жара, и Сергей вначале ничего не мог разглядеть. Но вскоре Марфуша открыла ставни, и небольшая чистенькая комната наполнилась светом. Первое, что бросилось Сергею в глаза, был портрет Ивана Кочубея, висевший над кроватью, чуть выше ковра. Легендарный комбриг был изображен в косматой бурке и в белой, лихо заломленной назад папахе: он скакал на коне, устремив зоркие глаза вдаль.

На невысокой кровати лежал его сослуживец… Опираясь локтем о подушки, сложенные одна на другую, Федор Лукич хотел подняться. Он постарел, осунулся, давно небритое лицо его обрюзгло и потемнело. Глаза были тусклые — не найти в них былой веселой искорки. Седая щетина на голове отросла и стала еще белее.

— Как я рад, что ты приехал навестить, — тяжело дыша, проговорил Федор Лукич, слабо пожимая руку Сергею. — А то вот лежу один, а тут еще Марфуша окна закроет — как в погребе… Мою натуру ты же знаешь — такая житуха не по мне. Лучше помирать, чем так жить. Я теперь как тот старый конь, приученный к боевым походам, — чует запах пороха, слышит звон трубы, бьет копытами, прядет ушами, а уже никуда не годится… Мне бы по степи мотаться, а я вот лежу… пошаливает… болит, — и он положил руку на левую сторону груди. — Крепкий был мотор, думал, и износу ему не будет, а сработался… Дает перебои.

— Федор Лукич, — участливо заговорил Сергей, — хоть вы и пренебрежительно смотрите на курорты, а все ж таки надо бы вам поехать в Кисловодск.

— Покамест обойдусь. Если совсем будет плохо, тогда поеду… Мне уже лучше. То было левая рука немела и не подымалась, а сегодня она у меня действует, — и как бы в подтверждение своих слов поднял руку. — Скоро встану… А что дышу тяжеловато — это пройдет… Ванюша с ветерком промчит по полю, и сразу отдышусь… А лежать нельзя. Кондратьеву одному трудно… Лето, хлебозаготовки, сам знаешь…

Федор Лукич спросил, как идет уборка в усть-невинских колхозах, приехала ли автоколонна. Сергей отвечал и все ждал, что Федор Лукич вот-вот спросит о результатах поездки в Ставрополь. Но Федор Лукич об этом и не вспоминал. Он справился о здоровье Тимофея Ильича, Ниловны. Затем они говорили о международных новостях. О поездке Сергея в Ставрополь Федор Лукич так и не спросил, точно ничего за эти две недели и не произошло. «Значит, старик сердится и ничего не хочет знать, — подумал Сергей. — А я все-таки ему расскажу… Не сейчас, а когда буду уходить».

— Сережа, лежал я эти дни и думал, — сказал Хохлаков, — о чем только и не передумал, и пришла мне в голову мысль: поговорить бы нам надо об одном важном деле…

— О каком, Федор Лукич?

— Дело это такое. — Федор Лукич с трудом поднялся и опустил на коврик босые, припухшие в щиколотках ноги. — Здесь нас двое — два кубанских казака… Есть еще казачка, Марфа Игнатьевна, моя жена… Пусть она тоже послушает. От нее у меня секретов не бывает.

— Вы секретничайте, а я пойду. Мне надо сбегать за льдом, — сказала жена и вышла.

— Ну и лучше, что мы теперь одни. — Федор Лукич вздохнул и вытер полотенцем мокрый лоб. — Да… Так вот о чем… Сидят два казака… Один, будем говорить прямо, уже глядит в могилу, а другой только начинает жить… К чему это я? А к тому, что надо нам, Сережа, подумать о кубанском казачестве… Смотрю я на нашу молодежь, вот на таких геройских парней, как ты, на наших старательных девчат и радуюсь: доброе казачество подросло, надежная смена…

— Федор Лукич, может быть, я вас и обижу, — сказал Сергей и посмотрел на портрет Кочубея, — но скажу то, что думаю… Правильно вы заметили, люди на Кубани выросли, новые и интересные люди. Но того казачества, о котором вы постоянно печалитесь, давно нет…

— Как же это так нет? — удивился Федор Лукич. — А мы с тобой кто же такие? Разве мы — не казаки? А все станицы от Преградной и до Темрюка — разве не казаки в них живут?

— Казаки, — согласился Сергей и снова посмотрел на Кочубея. — Да, живет казачество, только не старое, о котором вы говорите, а новое, колхозное казачество. Нет того старинного форса, которым кичились казаки, не блестит у молодого парня на поясе кинжал, но зато в голове ума стало больше, жизненные интересы шире, а этому как раз и надо радоваться… Так что давайте, Федор Лукич, подумаем о кубанских колхозниках.

— Что ты мне рассказываешь, — не сдавался Федор Лукич. — А в книгах, а в романах что написано? Читал?

— Читал, — спокойно сказал Сергей. — Есть у нас такие писатели, которые очень любят казачью старину и дальше своего носа ничего не видят. На выдумку они мастера — чего только и не напишут: тут и бешметы, и кинжалы, и черкески, и башлыки, и шаровары не какие-нибудь, а с лампасами, и женщины тоже надевают шаровары и скачут на конях, — словом, как в спектакле… А в жизни ничего этого и нет. В кубанских станицах произошли такие изменения, что не замечать этого и проходить мимо — значит быть слепым… Правда, кое-где, как островки в море, сохранились старые обычаи и порядки, особенно в семейном быту, но этим восхищаться не следует… Да вот вам живой пример — мой отец. Вы его знаете — казак первосортный. Дети его занимают в государстве видные посты, а он живет себе по старинке. Родную дочь не хочет выдать замуж за любимого ею парня и считает, что имеет на это право… И это называется казачий обычай. Да кто же ему рад!

— Но вот ты — тоже казак?

— Да, я сын казака, — Сергей встал, подошел к окну. — Но разве, Федор Лукич, вы не видите, что я решительно ничем не похож на своего отца, разве лишь тем, что брови у меня такие же пучкастые, как и у него. А что во мне от казачьей старины? Да нет ничего! Я не джигит, черкески и бешмета не носил, кинжала и в руках не держал. Так чем же я отличаюсь от не казака? Ничем. А станичная молодежь, уезжающая в техникумы и вузы, — что в ней от старого казачества? Жизнь-то наша, Федор Лукич, не стоит на месте, и мы, молодое поколение, поднялись на несколько ступеней выше своих отцов, на окружающую жизнь смотрим иными глазами, а этому надо только радоваться! Я вот смотрю на портрет Кочубея. Лихой был вояка, благородный человек. Неграмотный был, а понимал, что его дорога с Лениным. Мы благодарны ему за то, что воевал он храбро, что не уронил чести кубанского казачества в тяжелые годы рождения Советского государства, — родство наше с Кочубеем кровное. Но кто теперь того не знает, что нынче и на войне, и в мирное время одной лихостью ничего не сделаешь, что не конь теперь главное, а машина…