Бледное солнце Сиверии - Александр Меньшов

Надо выпить! Иначе я сейчас лопну, как рыбий пузырь! И выпить чего-нибудь крепче пива.

Я тряхнул головой и пошёл с этой мыслью в трактир.

В душе клокотало так, будто там закипала невидимая вода.

Наверно уже все считают меня бессердечным! Да любой мало-мальски нормальный человек просто честно и открыто бы рассказал о последних минутах Тура. Поведал о его подвиге, о… о… А я сказал, лишь, что он умер.

Глупец! Дурак! Это ты виноват! Ты!!!

Мысли терялись. И от этого я злился.

Дверь трактира не хотела отворяться. Видно чуть примерзла.

Я со злобой её дёрнул, словно пытаясь её оторвать.

— Мир сему заведению! — хмуро сказал я с порога.

Трактирщик Тихон обернулся на голос. Подойдя вплотную к нему, старательно протирающему чарки, я постарался выдавить из себя подобие улыбки.

Корчаков окинул профессиональным взглядом посетителя, определяя меру его платежеспособности. Кажется, как я рассудил, посчитал вполне «нормальным», не пьянью подзаборной.

— И тебе друг, — Тихон широко улыбнулся.

Эта улыбка была совершенно неискренней. Я бы даже назвал её усмешкой.

— А что, хозяин, у тебя говорят полугар отменный?

— Есть такое.

Корчаков поставил на стойку чарочку из тех, что получше, а потом вытянул пузатый зелёный штоф.

На немой вопрос в глазах Тихона, я ответил кивком. Корчаков налил до краёв и вытянул миску с квашеной капусткой.

— Ну, будь здоров! — я махом выпил, но закусывать не стал.

Трактирщик это сразу подметил.

Мне вдруг подумалось, что он в некотором роде как родственник, хотя, поди, до сих пор не знает об этом. Может, познакомиться поближе?

— А что, хозяин, не твоя ли родственница в Новограде обитает? Говорят, тоже трактир держит с гостиным домом.

Тихон отчего-то нахмурился.

— То моя сестра, — выдавил он из себя.

— Да ты что! Вот не знал! А чего ж ты тут, в Сиверии, а она в столице?

— Вышло так. Нашла богатенького, да ещё с трактиром…

Тон у Тихона был недобрый.

— А чего ж тебя не позвала? Неужто муженёк не разрешает?

Тихон замер с бутылкой в руках. Его глаза сверкнули пламенем.

Я сразу «слышал» его мысли: да чтобы он, Тихон, у кого-то на побегушках был! Чтобы помыкали им как хотели!

— Тебе ещё налить? — грубо спросил трактирщик у меня, сопя как самовар.

— Нет, благодарствую. Сколько с меня?

— Гривенник, — Тихон явно завышал цену.

Ему вдруг подумалось, что этот незнакомец перед ним явно при деньгах. А о цене за полугар заранее он не спрашивал. Пусть платит гривенник. А то ишь, какой любопытный!

— Ну, держи! — я протянул трактирщику один из молотовских серебряников и вышел вон.

Не получилось сдружиться. Видно сегодня день такой.

Лицо трактирщика чуть вытянулось в наглой усмешке, но в ответ он мне ничего не сказал.

Едва этот странный посетитель вышел за дверь, как Тихон сильно изменился в лице.

Он подошёл к грязному маленькому окошку и долго смотрел на мою уходящую фигуру. Даже когда я скрылся за домом Молчановых, трактирщик всё ещё стоял, углубленный в свои воспоминания.

У него с сестрой было тяжёлое детство. Особенно помнился постоянный голод, а для молодого организма, пожалуй, нет страшнее испытания. Когда ты вынужден побираться, просить… И у кого: у этих зажравшихся соседей?

— Ой, какие бедняжки! — всплеснёт какая-то тётка руками. — Изголодались, небось?

А рядом её краснощёкие, упитанные дети. Рожи жирные, аж лоснятся.

— А возьмите-ка вот краюшечку хлебца. Нет более ничего.

Сестра благодарит, руки целует. Дура!

— Может вам сделать чего? Мы всё умеем. Всё можем. Правда, Тиша?

И Тиша кивает. А у самого глаза огнём горят.

— Да не надо, — машет тётка руками. — Хотя, в хлеву бы убраться, а?

И убираемся с сестрой. Она гребёт, а Тиша, шестилетний худой, что соломинка, мальчик таскает вонючий навоз. И всё за жалкую краюху, которую потом с Заей делили в своей покосившейся избушечке. А она ещё и большую часть отдаёт, всё шепчет: «Кушай, Тишечка, кушай. Устал, поди? Завтра я к Митрофану схожу на соседний хутор. У него подработаю немножко. Так авось до осени дотянем».

Тихон гнал от себя прошлую жизнь. Гнал поганой метлой. Гори она в пекле!..

На людях он часто говаривал:

— Чтобы мы, Корчаковы, делали подобное! Да ни в жизнь!

Тихон страшно ненавидел бедность. А особенно людей, которые жили (с его слов) «паскудно».

Но жену себе взял из бедноты. Это чтобы слушалась. Он давно просёк, что бедность — лучше любой плётки. За краюху тебе сделают всё, что не попросишь.

В Молотовке, как он думал, его уважают. Вернее, боятся. Он своим трактиром (то, что трактир Демьяна Тихон уже стал как-то и подзабывать) многих в кабалу загнал. И его кичливость своим положением многих злила. Но вот поделать ничего не могли.

Они урока не учли! — не раз перед женой хвастался Тихон. — Сами виноваты. Вот посмотри на меня. Посмотри! Мы, Корчаковы, не лыком шиты. Вишь, как поднялись!

Ел Тихон теперь, что говорится от пуза. Жил в достатке. Да ещё жена покладистая. Кроме того красавица. Таких тут в посёлке мало.

Многие знали, что он её иногда колотил. Бил жестоко. И ногами, и руками, и по голове.

— Ах, ты ж гнилушка! — орал он порой в исступлении. — Скотина безродная!

А потом, спустя пару дней приходил «мириться»: заваливался подвыпивший и лез жене под юбку. А сделав своё истинно «мужское дело» жаловался на свой несносный характер.

— Сам знаю, что сволочь! Но поделать ничего не могу, — искренне говорил он и снова лез любиться.

Сейчас, как родилась тройня, Тихон уже чуть поуспокоился и практически не избивал жену. И ей казалось, что жизнь стала налаживаться. А, впрочем, она уже и привыкла.

Тихон вернулся к стойке и налил сам себе водки.

Странный этот незнакомец. И зачем он приходил? Только душу растеребил, сволочь!

Корчаков залпом выпил чарочку, мрачно посмотрел на капусту и тоже не стал закусывать.

Закусывают только пьяницы, — подумалось ему, — а я Корчаков! Мы не такие!..

А где-то с окраины послышался детский голос. Тихон прислушался: кажется, то была песня. Тоскливая, аж собаки подвывали.

Корчаков налил ещё одну чарку и попытался прислушаться. Он даже подошёл к дверям и чуть их приоткрыл, так и держа чарку в своей здоровенной руке.

Ветер затих и в морозном воздухе разлилось:

 Дорога вдаль, в медвежий край Бежит от дома прочь. Коль силы есть за небокрай Идти — иди, ведь настигает ночь.

Корчаков резко сплюнул и тут же снова влил в рот полугар. Последняя чарка пошла, что говорится, с трудом. Тут ещё в лицо ударил сильный порыв ветра. А с ним и слова далёкой песни: