Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1. - Владимир Топоров

Веселящу же ся о бозе философу, пакы другаа речь приспе и трудъ не мнеи пръвыхъ [последнее слово, видимо, допускает два толкования — или предыдущих, или же первого (дела), которым в таком случае нужно признать хазарскую миссию (кстати, она приводится как один из аргументов выбора именно Константина в версии «Итальянской легенды»); разумеется «пръвыхъ» в данном месте может быть и неточностью, ср. «другаа», но «пръвыхъ»: — В. Т.]. Ростиславъ бо, Моравьскыи князь, богомъ устимъ, съветъ сотвори СЪ князи и своими и съ Моравляны, посла къ царю Михаилу, глаголя: людемъ нашимъ поганьства ся отвръгшимъ, и по христіанескъ ся законъ дръжащимъ, учителя не имамъ таковаго, иже бы ны въ свои языкъ истиную веру христіаньскую сказалъ, да быша и ины страны того зряще подобимся намъ. То посли намъ, Владыко, епископа и учителя таковаго. Отъ васъ бо на вся страны въсегда добрыи законъ исходитъ.

Существуют еще две авторитетные версии содержания послания Ростислава Михаилу III, каждая из которых содержит или значимые детали или не менее значимые упущения. Так, в «Житии» Мефодия (ЖМ) присутствует мотив участия в послании Михаилу III и племянника Ростислава удельного князя Святополка, ставшего в 871 г. правителем Великоморавского государства: «…Ростиславъ, князь словеньскъ, съ Святополкъмь, посъласта из Моравы къ црю Михаилу, глаголюща тако: яко божиею милостию съдрави есмь, и суть въ ны въшьли учителе мнози крьстияни из Влахъ и из Грькъ и из Немьць, учаще ны различь, а мы Словени проста чадь, и не имамъ, иже бы ны наставилъ на истину и разумъ съказалъ. то, добреи владыко, посъли такъ мужъ, иже ны исправить вьсяку правьду». — Особое значение имеет соответствующий фрагмент из «Итальянской легенды», в котором сообщается о знании Ростиславом миссионерских успехов Константина Философа в Хазарии: «Philosopho autem reverso Constantinopolim, audiens Rostislaus Princeps Moraviae, quod factum fuerat a Philosopho in provincia Cazarorum ipse quoque genti suae consules, ad praedictum Imperatorem nuntios misit, nuncians hoc, quod populus suus ab idolorum quidem cultura recesserat, et christianam legem observare desiderabat; verum doctorem talem non habent, qui ad legendum eos etad perfectam legem ipsam edoceat: rogare se ut talem hominem ad partes illas dirigat, qui pleniter fidem et ordinem divinae Legis et viam veritatis populo illi ostendere valeat».

Конечно, ни один из текстов не может претендовать на точное воспроизведение послания Ростислава, и, возможно, составитель ЖК и не имел реальной возможности ознакомиться с текстом этого послания и ограничился передачей общего его смысла (но, разумеется, нет серьезных оснований считать само послание агиографическим мифом, как считал Брюкнер). Недоверие к этому общему смыслу было бы серьезной ошибкой — тем более, что в тексте послания, строго говоря, нет ничего такого, что не подтверждалось бы другими источниками или противоречило бы наиболее вероятному пониманию ситуации. Более того, можно думать, что возможность более углубленного анализа текста послания (а отчасти и его реконструкции) не исчерпана, и имеющие быть открытыми новые детали смогут бросить луч света как на самый текст, так и на обстоятельства его создания (ср. относительно недавнее обнаружение следов знакомства составителя послания Ростислава с византийскими канцелярскими формулами, ср.: Marečkova D. Moravske poselstvi do Carihradu jako recky dokument. — «Slovo» 1969, 18–19; другой вариант объяснения — «канцелярская» подкованность составителя текста ЖК, придавшего — в пересказе — соответствующую форму посланию Ростислава).

Впрочем, в рассматриваемом здесь случае главное не в деталях этого рода, а в том, что все три источника, сообщающие о послании Ростислава, согласно свидетельствуют о том, что мораване уже отвергли языческую веру, что они исповедуют не какую–либо иную, а именно христианскую веру (закон) или, по меньшей мере, не терпят нужды в христианских вероучителях, которых к тому же много («учителя мнози»). Беда была в ином— «мы Словени проста чадь», и нужда была тоже в ином, — чтобы этой простой чади объяснили христианскую веру не формально, а по существу, что в те времена означало объяснение на ее, чади, родном славянском языке. До апостолов, которые после крестной смерти и воскресения Христа, разошлись по разным странам, никто там не проповедовал христианской веры: их подвиг был не только в проповеди слова Христова среди народов в лучшем случае равнодушных к проповеди, а чаще враждебных (обратившихся в новую веру поначалу было совсем немного), но и в том, что они были первыми. Нужно полагать, что и равноапостольский подвиг предполагает наличие тех же условий и выполнение таких же требований. В случае Константина и Мефодия этих условий не было и поэтому невозможно было предъявление вытекающих из этих условий требований.

Что моравская миссия солунских братьев не была в этих местах первой, свидетельствует и ЖМ, сообщающее о многих учителях–христианах из Влахъ и из Грокъ и из Немьць (можно было бы упомянуть и о ранней ирландско–шотландской миссии в Моравии). Бавария, Карантания, северо–восточная Италия опережали Великую Моравию в христианизации, и это первенство определило направления соответствующих влияний. Регенсбург, Фрейзинг, Пассау, Зальцбург становятся центрами иррадиации христианства прежде всего в сторону Моравии. Первые признаки проникновения христианства на территорию Великой Моравии со стороны Каролингской Империи обнаруживаются почти за век до миссии Солунских братьев, со второй половины VIII века. Об этом свидетельствуют начинающиеся случаи погребения по обряду трупоположения (наряду, конечно, с преобладающей традицией трупосожжения) и данные, относящиеся к церковным постройкам, которые в свете археологических и искусствоведческих исследований последних десятилетий оказываются и более ранними по времени (так, Цибулька относит христианскую церковь около Модры ко времени около 800 года, хотя предлагаются и более поздние датировки) и свидетельствующими о большем разнообразии типов, отражающих внешние влияния — баварские, нижне–дунайские, адриатические, восточно–средиземноморские и т. п. (с деятельностью баварских миссий связывают церкви с прямугольными пресвитериями) [Из литературы вопроса ср.: Dekan J. Zaciatky slovenskych dejin a Risa vel'komoravska. — In: Slovenske dejiny. Bratislava, 1949; Poulik J. Stari Moravane buduji svuj stat. 1960; Idem. Svèdectvi vyzkumu a pramenu archeologickych o Velké Morave. — In: Poulik Chropovsky В. a kol. Velka Morava a počatku československe stâtnosti. Praha–Bratislava, 1985; Он же. Вклад чехословацкой археологии в изучение истории Великой Моравии. — В кн.: Великая Моравия и ее историческое и культурное значение. М., 1985; Klanica Z. Naboženstvi a kult, jejich odraz v archeologickych pramenech. — In: Poulik J., Chropovsky В a kol. Op. cit; Cibulka J. Vel'komoravsky kostel v Modre u Velehradu a zacatky krest'anstvi na Morave. — «Monumenta Archeologica» 4, Praha, 1958; Idem. Zur Frühgeschichte der Architektur in Mähren. — In: Festschrift K. M. Swoboda. Wien, 1959; Idem. Grossmährische Kirchenbauten. — In: Sbornik Sancti Cyrillus et Methodius. Praha, 1963; Das Grossmährische Reich. Praha, 1963; Dittrich Z. R. Christianity in Great Moravia. Groningen, 1962; Havlik L. Stari Slovanè v rakouskem Podunaji v dobê od 6 do 12 stolèti. Praha, 1963; Idem. Velkâ Morava a štredoevropšti Slované. Praha, 1964; Idem. Učitele kreštane z Vlach i z Recka a z Nemec. — In: J. Poulikovi k šedesatinom. Praha, 1970; Vavrinek V. Die Christianiesierung und Kirchenorganisation Grossmährens. — «Historica» 7. Praha, 1963; Idem. Historicky vyznam byzantské misie na Velké oravè. — In: Poulik Chropovsky B. a kol. Op. cit.; Bosl Κ. Probleme der Missionierung des böhmischen–mährischen Herrschafts–raumes. — In: Siedlung und Verfassung Böhmens in der Frühzeit. Wiesbaden, 1967; Posmourny J. Cirkevni architektura Velkomoravské rise. — «Umèni» XII. 1964; Richter V. Die Anfänge der grossmährischen Architektur. — In: Magna Moravia. Brno, 1965; Dvornik F. Byzantské misie u Slovanu. Praha, 1970, 145–170; Chropovsky B. Slovensko na ùsvite dejin. Bratislava, 1970; Ratkos P. Vel'komoravské obdobie v Slovenskych dejinâch. — «Historicky časopis» 1958, № 6; Idem. Kristianizacia Vеl'ку Moravy pred misio Cyrila a Metoda. — «Historicky časopis» 1971, № 4; Флоря Б. Н. К оценке исторического значения славянской письменности в Великой Мораве. — В кн.: Великая Моравия, 195–216; Он же. Принятие христианства в Великой Моравии, Чехии и Польше. — В кн.: Принятие христианства народами Центральной и Юго–Восточной Европы и крещение Руси. М., 1988, 122–158 и др., не говоря уж о старых трудах Б. Бретхольца, В. Новотного, И. Л. Червинки и др.; особенно должен быть выделен труд И. Эйснера «Slovensko v pravéku» (Bratislava, 1932)]. В «Обращении баваров и карантанцев» указывается, что зальцбургский архиепископ Адальрам (821–836) освятил храм, сооруженный для Прибины в Нитраве, хотя сам Прибина еще был язычником (он был крещен уже после его изгнания из княжества франкским королем Людовиком Немецким). В 831 году пассауский епископ Регинхар, по свидетельству «Notae de episcopis pataviensibus» (XIII в), «крестил всех мораван» (MMFH IV, 407). Вероятно, при Моймире в 30–х годах IX века юрисдикция пассауской церкви уже была распространена и на Моравию (согласно «Обращению» она еще не входила в состав зальцбургских владений). Ситуация в Моравии первой половины IX века характеризовалась двумя важными особенностями — в религиозном отношении разнообразием христианских влияний («учаще ны различь», как сказано в ЖМ), связанных с пребыванием в Моравии миссионеров, представляющих разные традиции и стекавшихся сюда из разных мест (открытость опыту христианского обращения в разных его вариантах), в государственно–политическом — мирными отношениями Моравии с каролингской Империей, в которых, кажется, равно были заинтересованы обе стороны: Империю устраивало иметь своим соседом с востока христианскую или христианизирующуюся Моравию, а последнюю — сильную Империю, гарантирующую безопасность и сохранность этого славянского княжества (признаки именно такого «мирного сосуществования», при котором каждый знает свое место, можно видеть в сообщении 822 года о мораванах как части «восточных славян», приславших послов c дарами императору Людовику, ср. MMFH I, 50). Во всяком случае общая политика Империи в лице ее светских и церковных властей в известный период, предшествующий славянской миссии, определялась, видимо, задачами, соответствующими составу и специфике Империи и направленными на то, что можно было бы назвать гармонизирующим синтетизмом. В решении этих задач особое место отводилось христианизации и церковной организации, вполне допускавшей на первых порах разнообразие форм приобщения к христианству, включая и проблему выбора языка богослужения. То, что и светская власть (ср. капитулярии Карла Великого) и духовенство (ср. решения церковных синодов) допускали и даже предписывали чтение прихожанам Евангелия на их языке как единственно или наиболее понятном им и что миссионеры, несомненно, проявляли интерес к языковой проблеме христианизации, свидетельствует о наличии в начале IX века благоприятных условий для формирования богослужения на «своем», славянском, языке и в Великой Моравии. Поэтому, в целом и тем более в частностях вполне соглашаясь с той критикой, которой подверглось недавнее исследование о духовной жизни славян в раннем Средневековье (Zagiba F. Das Geistesleben der Slaven im frühen Mittelalter. Wien, Köln, Graz, 1971) со стороны Б. H. Флори («К оценке исторического значения славянской письменности в Великой Мораве», см. выше), все–таки нельзя исключать самой возможности опытов баварских миссионеров в переводе на славянский язык местного моравского населения хотя бы простейших религиозных текстов (молитв, символа веры, исповедных формул; Загиба говорит и о переводе проповедей и евангельских чтений и — более того — о фактическом решении задачи создания славянской письменности в ходе деятельности баварской миссии). В таком виде мнение исследователя представляется пока крайностью и во всяком случае едва ли доказуемым положением. Но что соответствующие опыты могли иметь место, кажется вполне вероятным, учитывая и обстоятельства того времени, и последующую традицию интереса к «чужому» языку у немецких миссионеров, и, наконец, некоторые соображения внутреннего характера.