Догони свое время - Аркадий Макаров

Роза кружит возле меня и колотит кулачками в натянутый на китовый ус нерпичий мочевой пузырь. «Что – спрашивает, – Домиана видел?». Видел, – говорю, – а сказать ничего не успел. Меня ветром за горы унесло прямо сюда, в стойбище. «Ничего, ничего! – бросает Роза бубен, и штаны с меня спускает, подставила кружку, – ссы! – говорит, Алёк. Весь гриб вапак здесь, в твоей моче будет. Теперь ты точно долетишь до Домиана! – и подносит ко мне кружку эту. – Пей, – говорит, – здесь вся сила будет, и орла и совы полярной!»

А у меня во рту как рашпилем кто прошёлся, гусеничный трактор проехал. Пить страшно хочу! Заглотил я кружку эту и снова соколом взмыл, словно самолёт реактивный.

Роза вдогонку кричит: «Скажи Домиану, чтобы скорее возвращался, у меня в животе ягель набухает, северное сияние распускается! Может, ребёночек будет?! Так и скажи Домиану!»

А я уже снова за горами…

И вот оно, стадо оленье!

Смотрю. Точно – Демьян! Брат мой молочный! Сидит возле чума и трубочку покуривает, дымок голубой ленточкой вьётся-кружится, вверх поднимается, уже мне ноздри щекочет, а рядом стадо в сотню оленьих голов пасётся на сочном от мороза ягеле.

Спикировал я вниз, кричу Домиану в ухо: «Демьян, мать твою так! Мы с голоду с твоей женой помираем. Гони оленей в стойбище! Роза на брюхо поправляться стала. Демьян, смотри сюда!» – трясу его за плечо. А Домиан в мою сторону и головы не повернул, только шваркнул рукой возле уха, словно от гнуса отмахнулся.

Я у него изо рта трубку хочу выхватить: курить страсть охота! А рука промахивается, один морозный воздух загребает. Не слышит меня чукча! Я – снова к себе в ярангу, рассказать Розе, что меня Домиан слушать никак не хочет, или притворяется, что не слышит.

Влетел в чум сквозь дыру дымохода. Роза танцует возле жирника и в бубен наяривает.

Увидала меня и снова кружку подносит. А кружка обвита гибким змеиным телом, точь в точь, как на аптекарской вывеске.

Смахнул я змею, заглотил всё, что в кружке осталось, вырвал у Розы из рук бубен с колокольцами серебряными по ободу, ударил в него – зарокотало, заколотилось внутри меня, затрясло всего, и понесло по кругу вихрем каким-то прямо опять сквозь дымоход к звёздам. А звёзды эти – вот они, рядом, и начал я их шапкой сбивать, как яблоки в саду, только искры во все стороны.

Смотрю, рядом олени летят Домиановы, нарты с собаками. Сам Домиан восседает на шкурах. Ухватил малицей, ну, рукавицей своей, одну такую головёшку звёздную, прикурил от неё свою трубочку-носогрейку и мне машет рукой: мол, что ты зря на крыло поднялся, силы тратишь, садись ко мне, вместе к Розе полетим, заждалась она нас, однако!

– Чукча, – кричу я Домиану, – открой глаза! Ты же это во сне летишь на собаках по Млечному Пути, а я наяву, вот он! – И беру изо рта у Домиана трубочку, и, покуривая, усаживаюсь на мягкую ягелевую подстилку нарт. Чего, – думаю, – силы тратить! Пусть меня Домиан сам к Розе подкатит. Ему теперь всё можно. Во сне он.

Смахнул над головой тогда я одну звезду такую, и Демьяну за меховой воротник кухлянки закатил, чтобы из сна его выхватить, и всё рассказать, как мы с Розой теперь впроголодь живём, все дедовы мухоморы поели, табак покурили…

Закатилась звезда эта Домиану, наверное, под самый копчик, припекла ему причинное место, он и взвился осветительной ракетой под самый купол, где висели морозные всполохи, как сети рыбацкие. Там он и сгинул. Кручу головой по сторонам – никого! Собаки прямо к горизонту, с упряжью вместе погнались за огненным песцом и тоже скрылись из виду. Один я лечу в межзвёздном пространстве, как самый настоящий космонавт, только без скафандра. Я ещё тогда подумал: зачем космонавтам громоздкие скафандры? Так вот, налегке-то, совсем лучше! Не догадываются, наверное, учёные космонавтов в нижнем белье отправлять, грузят их по полной программе, а в космосе и так можно.

Оглядел я себя со стороны – вроде как в зеркало на себя смотрю. Мать-перемать! Я-то совершенно голый! Прикрыл срамоту ладошкой и вошёл над нашей с Розой ярангой в штопор. Проскользнул сквозь дымовое отверстие, и на оленьих шкурах очутился прямо перед горящим жирником. Роза! – кричу, – пить дай! Всё нутро огнём горит!

Роза гусиным жиром мою грудь растёрла, похлопала ладошкой по щекам – я вроде и очухался. Пришёл в себя. Талого снежка глотнул.

Роза и спрашивает:

– Домиана видел?

– Видел, – говорю, – а как же? Кричал в ухо, чтобы он к нам примчался на собаках, мясо привёз, желудков оленьих с ягелем… Трубку его курил, а Домиан сидит, как глухой. Молчит.

Роза и говорит потом:

– Алёк, а по звёздам летал?

– Летал, – говорю, – Домиану за воротник целую горсть насыпал, он и шарахнулся прямо в северное сияние задницу студить.

– Это хорошо, – говорит Роза, – давай я в твою ладонь посмотрю. Ну и повернула мою ладонь на себя, сдунула что-то с неё. И радостно завопила: – В дороге он теперь, Алёк!

– Ну, ты и брехать здоров! – говорю я другу. – Наркоты нажрался – вот и вся твоя левитация!

Валёк чешет голову:

– Чёрт его знает, как там у них получается, но я действительно летал, и даже рукавицей звёзды сшибал, ей-Богу! Ведь Демьян на второй день точно приехал. Ну вот, поглядела Роза в мою ладонь, как в зеркало, и говорит:

– Скоро оленину кусать будем! Хорошо кусать! Много кусать! – и показывает на свой живот. А живот у неё уже к подбородку лезет.

Родить – нельзя годить. До больницы отсюда километров 200–300 будет. По морозу не довезёшь, на снегу опростается. А чую – в животе у неё парень брыкается, и по всему видать, мой.

У меня, опосля этого камлания, в голове как муравьи завелись. Роза дала трубочку с какой-то травкой покурить, я два раза затянулся – и весь из виду пропал. То есть сам провалился в такой глубокий сон, что Домиан меня на другой день снегом растирал, чтобы я себя снова нашёл.

Роза оказалась права. Прибыл Домиан, хозяин оленьего стада, нас от голода спасать…

Огляделся я – снова жить можно! Котёл на огне бурки пускает. Мясо на деревянном подносе ломтями лежит, кружки со спиртом. Обнял я Демьяна:

– Мужик, – говорю, – ты самый настоящий чукча! Нет, Домиан, не так! Ты настоящий русский мужик! Это я чукча!

Снова живём вместе и – все порознь. Роза никого не подпускает:

– Нельзя, – говорит, – мне живот мять. Сынку там тесно будет. Головка болеть будет. Нехорошо!

– Ладно! – огласились мы оба. – «Магомет» на гору не полезет! Чего ему теперь там делать?

19

Живём, как можем. Меня начальство из Анадыря не кантует. Забыли, наверное. А я и рад, что забыли. Кому охота в полярных условиях сопли морозить? Успокаиваю себя: работа – не Алитет, в горы не уйдёт! Научился вместе с Домианом капканы на песца ставить, силки разные, кожу дубить. У чукчей в далёких становищах моча на все случаи жизни. Загноились глаза, нацедил пригоршню, прополоскал – и снова моргай! «Ничего, – говорил Домиан, – глаз – не женский манок, проморгает!» Полная дезинфекция с анестезией. Уринотерапия! Мочой любую ранку промыл, порошком от горелого гриба вапака присыпал – и всё! Чукчи болеют один раз в жизни, перед самой дорогой в Верховный чум к своему богу, а так – ничего, живут, если живы.

Перед самым концом зимы Роза опорожняться надумала, а бабки-повитухи рядом нет. Собрался Домиан ехать в соседнее стойбище за ветеринаром, он и оленихам помогал опрастываться, и местных жён в порядок приводил. Природа, она и есть природа. Процесс размножения один, хотя дороги разные.

Прихватил Домиан пару песцовых шкур в оплату, хоркнул на собак, и к соседям за пару сотен километров по пуржистой ночной одному ему ведомой дороге. Я снова с Розой один остался. Она, хоть и на сносях была, а баба ничего себе. Свои обязанности не забывала, но я ведь тоже не душегуб какой, поторкаюсь осторожно, когда моготы нет. Харчи отменные. Оленина, заправленная ягелем, такой заряд даёт, что ствол докрасна раскаляется. Но это я так, к слову. Может, от того, что я часто стучался не в те двери, мальчонку захотелось наружу выйти, на свет божий, где солнце начинало на короткое время показывать свою красную лысину из снежных завалов. Поспешил малец! Согнулась Роза над жирником в котле поварёшкой помешать, да так, охнув, и осела на шкуры: «Алёк, – зовёт, – дай настойки гриба вапака, больно мне. Дышать нечем!» А чайник со снеговой водой уже вскипать начал. Сыпанул я порошка того в алюминиевую кружку, поставил за пологом на снег остудить, и к Розе. А Роза только воздух ртом хлебает – и ни слова! Я кружку ей поднёс к губам, она один глоток отпила и ослабла сразу, распростёрлась на шкурах, не в себе стала. Ну, всё, – думаю, – отправилась наша Роза навсегда к своему Верховному Богу в белый чум, где её прадедушка Кит каждую ночь огненные сети в небесный океан закидывает. Северное сияние делает.

Мне жутко стало! Представь себе: ночь, вечное безмолвие, и я один на всём земном шаре, словно космонавт в свободном полёте…

На плите забулькал и стал плеваться кипятком чайник, поэтому мне пришлось, заваривая кофе, на минуту отвлечься от занимательного рассказа друга.

Может, это его обидело, или ещё что, но Валёк сразу замолчал, подхватил чашку с только что заваренным кофе, и, обжигаясь, стал торопливо глотать содержимое, сердито поглядывая на меня.