Догони свое время - Аркадий Макаров

Но вот из подпузины крылатого дракона, как из клоаки, вывалились двое в гражданской одежде, но с короткоствольными автоматами наперевес, и побежали, пригибаясь как в атаке, к нам, что-то крича на ходу. Самолёт уже начал раскручивать винты и громко кашлять, выплёвывая из широких выхлопных труб жёлтое короткое пламя. «Давай, давай, грузись!» – кричали бежавшие, загребая воздух и показывая автоматами в сторону самолёта.

Мы стали испугано оглядываться – кому кричат эти решительные ребята? – но за нами никого не было, стало быть, приглашали нас.

Нищему собраться – только подпоясаться. А нам и подпоясываться не надо, всё своё и чужое у нас с собой…

– Слушай, что-то ты здесь загинаешь! Какой самолёт, да ещё и грузовой, на пустоши? Ты сам возьми в толк, это тебе, как подводная лодка в степях Украины. Для всех летательных аппаратов особый закон по эксплуатации, диспетчерская служба, да и вообще там особый порядок… А это воздушное пиратство какое-то!

– Во-во! Угадал! Это были настоящие пираты воздушных океанов и морей тоже. Флибустьеры-контрабандисты из конторы ООО «Белый Медведь». Специализировались на поставке рабов для разных фирм, как легальных, так и нелегальных в офшорных зонах на южных берегах Ледовитого океана. Загрузились мы в самолёт, а там, как в мастерской какой, или в заводском гараже: мотки провода, сварочная аппаратура, шланги для газорезки, голубые баллоны с кислородом и красные с пропаном, обрезки труб и разного профиля прокат – всё, как полагается, для зимовки на льдине.

Мы головы сломали, гадая, зачем мы – пропойцы и бродяги, понадобились полярникам? Они как вроде трезвенники там, да и спирт на зимовках в большом дефиците. Нашими мордами шатунов-медведей, что ли отпугивать? Ну, дела!

Самолёт взревел по-чумовому и затрясся весь, задрожал, загремел железом, и понесло нас по кочкам и колдобинам в края неизвестные. А, пущай несёт! – думаю, – всё равно теперь, что водка, что пулемёт, лишь бы с ног валило. Раз взлетели – значит, где-нибудь да сядем.

В грузовом отсеке стало холодно, значит, высоко летим. Завернулся я в бушлат, напялил шапку по самые уши и завалился прямо на полу возле каких-то бочек, обвязанных бреднем из толстой верёвки, чтобы не раскатывались по отсеку, прижался боком к этой сетке и заснул сном праведника – толкач муку покажет!

А мука была белой – белее некуда. Даже в глазах зарябило, как только самолёт приземлился, и нам открыли дверь.

Я, наверное, долго спал, и не сразу сообразил, где мы есть.

Рядом был снег крупитчатый, лежалый уже, словно никакого лета и не было. А ведь только-только сентябрь начался, рано зиме-то быть! Тру глаза: что за чёрт! Не мог же я спать летаргическим сном? Наши ангелы-хранители, которые несли нас на крыльях – тут как тут. «Ничего, – говорят, – ребята! Щас согреемся! – И показывают на здание вдалеке со стеклянной пристройкой на крыше. – В колонну по двое становись! – И – сами по бокам. Как пленных повели туда. Подбадривают по дороге, посмеиваются: – «Щас, – говорят, – вам по стакану водки и щей с мясом, а потом фуй с квасом!»

Привели в столовку для лётного персонала аэропорта, на стене – белыми буквами по красному кумачу: «Вас приветствует Анадырь, столица советских оленеводов! Приумножим богатство Севера своими трудовыми подвигами!»

Это чукчи так нас приветствовали. Они-то думали, по своей наивности, что это «засланцы» партии, отряд комсомольцев-добровольцев прибыл помогать обустраивать современный быт в оленьих чумах, а не пропойцы-добровольцы, бичи подконвойные…

Ну, конечно, попили щей, похлебали водки, нет – похлебали щей и попили водки, да не водки, а спиртяги настоящего, чистого и жгучего, как вот это пламя у газовой горелки.

Соскучился, глотнул – внутри обожгло, словно девка зацеловала.

А мясо в тарелках – ложка колом стоит и не падает. «Есте-пейте работниски наси дорогие! Пусть снег пусыстый только под васыми ногами будить. Пухом вам земля нася запалярная будеть!» – это чукча, хозяин оленеводческого совхоза, нас приветствовал.

Хороший мужик был, крышевать его брались заезжие хлопцы, а он не дался…

Потом нашли его воткнутым в сугроб головой, вроде приманки для песцов.

Но это потом. А пока мы барствовали за столами, нас уже боевые ребята распределили по улусам ихним, по стойбищам, радио проводить, как будто они без этой говорильни оленей пасти забудут.

Это на пустой работе деньги бюджетные отмывались. Сегодня в вечную мерзлоту сосновый столб вбуравишь, а завтра его уже в яранге сожгли, поди, сосчитай. Любая комиссия за голову схватится.

Вот и я тоже схватился за голову, когда в чуме на оленьих шкурах очутился.

Ничего не помню…

Помню только, как вертолёт винты раскручивал, а дальше – пропасть!

Надо мной косоглазка склонилась. Что-то быстро-быстро шепчет, и на дверь показывает. А это и не дверь вовсе, а лаз, загороженный оленьими шкурами.

Про что она толковала – мне невдомёк. Голова – как у счетовода седалище геморройное.

Ну, всё, – думаю, – «белочка» от некачественного спирта в мозгах дупло нашла. Кранты! Больше пить не буду! А как не пить, когда косоглазка чашку подносит, мол, чего ты? Опохмелись! Сделал глоток, и не удержался! Стало как в том анекдоте. Знаешь, как чукча купил шкаф с внутренним зеркалом? Ну, купил. Открывает его дома:

– Жена, смотри, ко мне брат приехал!

Жена подходит.

– И с ним баба какая-то…

Вот так и я. Смотрю – из-за шкур мужик появляется. И баба – к нему. Залопотала что-то. А мне не слыхать. Звук выключился. Как у чукчи тоже, того, который в ухе отвёрткой ковырялся, а в телевизоре звук пропал. Пришлось ему мастера вызывать. А тот чукчу к ушнику направил барабанную перепонку штопать. Ну, ладно!

Короче, попал я на постой к Алитету местному, Дамиану Чистякову. Так в паспорте написано. Чукча – во мужик! Анекдоты про них – слоганы полоротые! А чукчи – дети белого безмолвия. Постучишь, бывало по дереву, скажешь: – Демьян, ты – вот как это бревно! А Демьян уже бежит дверь открывать – «Стучат, однако!».

Поднял меня чукча, поставил на ноги, повертел, как Тарас Бульба Остапа, присел на корточки и зовёт бабу:

– Баба, сморти какой холёсый мальсик! Ему тозе с бабой спать надо. Однако другой бабы нету. Уйду на пастбище – с ним спи, играй. Мне сына делай! Холосого сына. Оленей пасти одному плохо. Ой, как плохо! Волки, однако, оленей ломают. Помосник нузен! – велел спустить брюки, показать бабе «инструмент». – Смотри, баба, гарпун какой! Однако впору будет, я думаю!

Подошла чукчанка. Волосы смольные, тюленьим жиром пропитаны, жёсткие, как конская грива. Наклонила голову, близоруко щурится.

В яранге свет тусклый, сквозь прореху в оленьих шкурах жидко цедится. В центре костерок перья чистит, тюленьим жиром плюётся, потрескивает.

Баба вроде ещё молодая, нутряной запах от неё исходит, как от водорослей на морском берегу. Погладила меня рукой мягкой, тёплой… И на дыбы поднялся, налился дурной кровью стержень тот у меня, и струю выбил тугую, как прут. Веришь, нет – красавицей чукчанка показалась, хоть и раскосая. Обрадовался я, что у меня всё в порядке с «этим делом». Обнимаю их обоих: – Ребята, я к вашим услугам! Но сначала надо узнать – когда я? где я? и зачем я?

Баба руками машет, показывает: – Зачем говорить, узынать давай! Рыбку строгать будем, вино пить, играть будем, оленину куцать, копальхен куцать…

Усадили за скатерть самобранку, щит из досок сколоченный. Баба канистру рядом поставила и три кружки алюминиевых. Я на канистру показываю: – бензин что ли? Мужик смеётся, по кружкам разлил. Потом бабе что-то по-своему проталдычил, а сам на улицу вышел.

Баба на доски обливной таз поставила с мясом, с копальхеном этим самым: рулет такой – мясо, кожа моржовая, вперемежку со студнем замороженным, как шинель-скатка солдатская, только снежком пересыпанная.

Мужик с улицы полено принёс. Пошарил у себя на поясе, нож вытащил, как косырь широкий, и давай полено строгать. Баба на стол стружки собирает, ну, на щит тот, перцем толчёным пересыпает. Стружки розовые, перцем припылённые – мясо, спирт из фляги… Ну, думаю, поживём – увидим!

Дамиан кружку поднимает, и мы с его бабой тоже кружки разобрали. Дамиан, знакомясь, после себя бабу Розой назвал, а меня Валетом называет. Валька-Валет, – говорит, – выпьем за мир во всём мире! Я от неожиданности со шкур привстал даже: – откуда Демьян узнал, как меня называют? Вот в чём вопрос! Может, когда сюда притащился, себя назвал. Ну, ладно, думаю, пить надо поменьше. Женщина всё-таки рядом. Роза! Надо же несуразность какая! Её бы Рожей назвать. Но зря я глумился… Той ночью в постели, да на шкурах жарких, она не только розой расцвела, а белорыбицей подо мной билась. Во баба!

Строганина, что ли, подействовала – напрочь протрезвел после того спирта. А Дамиан, Дёмка, по жене своей, Розе этой, теперь брат мой сводный, головой в шкуры ткнулся – и захрапел.

Роза на шкуры половичок у костерка постелила, пьяненькая тоже, распахнулась вся, рукой на живот показывает: – сына делай! Давай! Я впопыхах даже штаны не успел снять, повалился рядом. Работа такая сил требует неимоверных.