Догони свое время - Аркадий Макаров

Строганина, что ли, подействовала – напрочь протрезвел после того спирта. А Дамиан, Дёмка, по жене своей, Розе этой, теперь брат мой сводный, головой в шкуры ткнулся – и захрапел.

Роза на шкуры половичок у костерка постелила, пьяненькая тоже, распахнулась вся, рукой на живот показывает: – сына делай! Давай! Я впопыхах даже штаны не успел снять, повалился рядом. Работа такая сил требует неимоверных.

Так и жили втроём, пока Демьян со стадом за ягелем свежим в тундру не подался, а я его во всём заменять стал. За чукчу живу.

Я в конторе в той, на Анадыре, радистом назвался. Провода мотать да тянуть всяк может. Живу. А работы никакой, кроме как у Розы лепестки, как на ромашке, перебирать. Ночь полярная долгая. Лежишь, гадаешь: любит – не любит! Она от этого жуть как парилась! За такие ласки торбаза пошила, кухлянку из пыжика, песцом отороченную, подарила. Совсем чукчей стал, на пояс вроде кисета Роза мешочек из кожи подвесила. Солонцы для оленей из мочи морозить. Охочи сохатые до штуковин таких, самое лакомство! Сбегал за ярангу, напрудил в кисет этот, а пока дошёл до чума – леденец уже готов, висит на поясе, как лимонка. Чехол раздёрнешь, и – бац окатыш этот, чтобы собаки не слизали, в бочку из-под икры кетовой. Её тогда чукчи бочками покупали, как замазку. Когда яранга, крытая моржовой кожей, от ветра и морозов прохудится, потрескается шкура, так все щели на ней этой икрой мазали. Лучшего герметика во всём Заполярье не отыщешь. Так вот – скинешь окатыш, и снова в полог на меха оленьи.

Рядом дома щитовые, сборные из «сэндвичей», слоёные такие, а Роза на шкурах маленького чукчу хочет делать. «Не пойду, – говорит, – в ярангу из дерева, душно там. Воздуха нет. Крыша на голову давит. Болит вот тут и тут, – рукой по голове стучит. – На кровати детей делать не могу, высоко, однако! Нет, не пойду! – говорит. – Давай лучше ярангу перекроем!»

Махнул я рукой. Моржовая кожа не хуже железа, ветер не продувает. А на подбой – оленьи шкуры. Любой мороз нипочём. Анкалины, это тоже чукчи, но с побережья, морские, тюленье сало для жирников за оленей приволокут столько, что на всё зиму хватит, и ещё останется. Все говорят: – «Чукча, чукча?!» Все мы чукчи, особенно русские – чукчи бескрайних просторов! Добродушные и отзывчивые. Не успеешь крикнуть, как тебе отзвуком уже ухо отсекло! Тронешь ржавую калитку, а она на всю деревню криком кричит… Матадоры чёртовы!

18

При какой кухне здесь матадоры, я так и не понял.

Чем не угодили ему собратья по крови, коль он с таким сарказмом выпалил последнее определение, никоим образом не соответствующее характеристике русского человека? Он, то есть русский человек, и слово-то такое может когда и припомнит, то только под большим бодуном, загоняя разыгравшихся на вольных просторах откормленных бычков в своё хозяйское стойло.

Я сидел и с любопытством поглядывал на друга, припоминая его прежние подростковые черты, в которых сквозили вместе с безрассудной неоправданной нагловатостью постоянная, какая-то совсем неистребимая отчаянная весёлость, присущая только уверенным в себя деревенским мальчишкам на великих русских равнинах.

Кроме прежней беспечности, остальное всё как будто сохранилось: и весёлость, и, мягко говоря, нагловатость, и склонность к безрассудным поступкам, когда, мотнув по-бычьи головой, идёшь тараном на бетонную стенку.

Спас он меня однажды в пьяной драке.

В молодости как? – загулял, так на подвиги тянет. Вот и мы с другом, отмечая Женский праздник 8 марта, решили навестить подруг в женском общежитии, там и нарвались на городскую шпану.

Зачинал я, а ножи получил Валёк.

Врачи успели кровоток остановить, а то бы северной Розе так и стыть на морозе…

В образе друга осталось всё, кроме уверенности во взгляде, жёстком и каком-то настороженном теперь, словно в ожидании удара из-за плеча.

Бравада тогда хороша, когда блефуешь, когда заведомо знаешь о противнике, что он существо слабое и податливое, и наверняка сдаст позиции без боя.

А с жизнью не поблефуешь. Она сама разложит все твои козыри рубашкой вверх, и тут же выдаст проигрышный вариант, вложив в руки одни шестёрки. И все твои бессонные зябкие ночи будут согреты только одними тёплыми слезами в тоске о невозвратном.

Прошлое всегда найдёт возможность отомстить будущему…

Валёк, что-то вспомнив, рассмеялся. Но в смехе не чувствовалось беспечного веселья, а была в нём какая-то затаённая горечь, или, что ещё хуже – едкий цинизм:

– Роза меня шаманить учила. У неё все по мужской линии были лекари. Народными средствами не только золотуху с поносом лечили, а и кровь заговаривали от злого духа, северного лиходея, шатуна Тугныгака. Этот вроде нашего самого главного чёрта будет. Он у них во всех скорбях и несчастьях присутствует.

Иногда от него, злодея-Тугныгака, откупиться можно.

Можно нерпичьи кишки возле яранги раскидать по кругу, или нюхательным табачком посыпать. А уж если это не поможет, то над жирником надо бумажные деньги жечь. Чем серьёзнее случай, тем крупнее деньги гореть должны. Ну, а если и это не поможет, тогда точно шамана звать надо. Без шамана ни одно стойбище-ыттувьи жить не может. Тугныгак их всех передушит, как миленьких. И сожрёт. Вот для этого над пологом в чоттагине, ну, в сенях, по-нашему, у Розы бубен на стойке висел. Там же веники корешков каких-то, трав. Особо в полупрозрачных мешочках из потемневшего мочевого пузыря оленя хранился священный гриб вапак, перетёртый в порошок, и рядом спицы для камлания. Вроде велосипедных. Только с одного конца острые и тёмные от частого употребления.

Ночь полярная долгая. Северное сияние развесит свои полыхающие шторы, вроде как горят они, а тепла совсем не чувствуется – один морозный суховей от небесных огней этих.

Домиана Чистякова нет.

Оленьего мяса нет, один вонючий копальхен остался в ямах, да травы эти ворожейные. Чтобы цингу отогнать, пожуёшь такой травки, и сыт вроде. Почешешь спину через пупок, и снова – на боковую. Голод.

А Демьян тот, брат мой молочный, то есть по Розе молочный, со стадом кочует. Она и говорит: «Сил хороших детей делать совсем нет. Домиана звать надо, хорошо звать. Кричать надо. Далеко кричать. Он услышит – печёнка будет. Олений желудок, набитый ягелем, кушать будем. Кровь в жилах, как спирт, гулять будет! Комлаться надо, Алёк!».

Она меня почему-то всё время Алёк звала.

Но я её не поправлял, какая разница – Алёк или Валёк? Темнота самоедская! Одним словом – чукча! Всё в своего Тугныгака верят, да в предка Кита, основателя рода северных людей. Умора! Спирт кончился. Делов никаких. Начальство в такую пору по своим норам живёт, как медведь, жирок нагулявший.

А я кому нужен? Кальмар, говорили потом знающие приморские бичи, в наёмники подался. Рапорт написал. В Анголу, или ещё куда-то военным советником ушёл. У него в министерстве обороны однокурсник по училищу нашёлся, вытащил его из бичей в инструктора по взрывному делу. слух такой был… Ну, да… – Валёк рассеяно почесал затылок.

Было видно, что он теперь, вот сейчас, в эту минуту, ещё там, на далёкой Чукотке, ударом в бубен отгоняет в горы своего Тугныгака, северного дьявола.

– Да, на чём я остановился?.. А, как комлался-то? Голод заставил, и выпить было охота. Вот я и думаю: дай Розе подыграю. Вроде как поверил в шаманство ихнее. Скучно так-то вот на трезвую голову. Комлаться так комлаться! Тащи, – говорю, бубен свой, и все причиндалы!

Роза пошебуршила в чоттагине, и загудел бубен, завыл по-волчьи, потом, как лев, рыкать начал, потом несколько раз по-совиному ухнул и захохотал с надрывом: «Ыык-ха-ха! Крыыптымным! Ыык-ха-ха!» Это Роза свой родовой бубен пробует. У них почему-то все звуки к «ыкк» сходятся, язык у них такой, слов мало, а звуков тьма, слово скажешь – и тут же в горле запершит, словно спиртом ожёгся.

Положила Роза передо мной бубен, а сама – шасть за полог! И выносит кружку горячего отвара из священного гриба, ну, вапака этого, северного мухомора. «Пей, – говорит, – Алёк! Крепче огненной воды будет! Сквозь ночь всё увидишь, лучше совы полярной»

Выпил я кружку дряни этой, а Роза с меня рубаху из пыжика снимает, зачерпнула пальцами мази из порошка белены, смешанной с жиром нерпы, и давай между сосками мне грудь растирать.

Снова загудел, заголосил бубен, закурлыкал по-журавлиному, да ясно так, что я над головой увидел целый клин поднебесных. Мне бы подумать – откуда в полярную ночь здесь, в сорокаградусный мороз – и журавли. Но вместо этого из горла у меня победный клёкот орлиный вырвался, и земля ушла из-под ног. Взвился я к облакам, и давай крошить журавлей тех, только пух в рот набился – не продохнуть.

Бросил я гонять по небу журавлей и дальше полетел за горы. Смотрю – внизу Домиан с оленями, я кричать стал: «Демьян! Демьян!». Кричу, а слов не разобрать, во рту пух и дышать трудно стало. Кружусь над стадом оленьим, хочу к Домиану опуститься, а не могу, меня ветром в горы относит, как одуванчик наш. Очнулся, в голове молотки – бух-бух-бух, а может, это только бубен над головой.