Самсон. О жизни, о себе, о воле. - Самсон

На мое лицо неожиданно стала стекать холодная влага. Попав в свежие, едва покрытые корочкой свернувшейся крови раны, она вызвала у меня новый приступ боли.

Я не выдержал и застонал сквозь зубы.

– Терпи, брат, – спокойно сказал незнакомец. – И не вставай пока. Сейчас слегка оботру – легче станет…

В следующую секунду послышался треск какой-то ткани. Незнакомец аккуратно, стараясь не причинить мне боль, стал промокать влажным куском тряпки мое лицо, в основном густо залепленные бурой пленкой веки.

Когда я открыл глаза, то увидел склонившееся над собой болезненное, худое, поросшее сантиметровой щетиной мужское лицо. На вид человеку было лет сорок. С чуть тронутыми сединой вьющимися волосами, умными карими глазами и гордым орлиным профилем он был похож на кавказца, только что спустившегося вниз со своих родимых гор. За спиной мужчины виднелся закопченный, в сырых разводах потолок с тускло горящей лампочкой в сетчатом наморднике.

Я понял, что нахожусь в камере, но где именно, не представлял – голова отказывалась работать напрочь.

– Где я? – с трудом разлепив разбитые в кровь губы, спросил я у кавказца.

– В камере, брат, в камере.

Видя, что его ответ меня не совсем удовлетворил, добавил:

– В КПЗ.

Я огляделся. Камера, в которой я находился с этим кавказцем, была похожа на каменный мешок. Подобные помещения мне доводилось встречать в своей жизни, но все-таки меня сильно удивило, что такой «мешок» находится в КПЗ. Она была размером приблизительно три на четыре метра, с кое-как оштукатуренными лет полтораста назад кирпичными стенами и высоким потолком, забранным изнутри решетками. В углу рядом с дверью располагалась дырка параши, из стены куском торчала ржавая труба без вентиля, из которой капала и стекала к дырке в полу ржавая мутная вода. Во времена Союза хотя бы раз в год выделялись деньги на ремонт камер временного содержания, и даже если половина из них уходила в карман начальника милиции, то все равно какие-никакие человеческие условия для каторжан старались поддерживать. А здесь складывалось такое ощущение, будто ты попал в какое-то Средневековье. Позже я узнал, что менты специально создали такую жуткую обстановку, чтобы влиять на задержанных авторитетов не только физически, но и морально.

Больше в камере ничего не было, даже нар. Я сидел прямо на холодном бетонном полу, на котором кое-где просматривались кляксы запекшейся крови. Видимо, моей собственной.

– Спасибо тебе, – поблагодарил я сидящего рядом кавказца. – Меня Самсоном зовут.

– Не за что, брат, – вздохнул кавказец. – Я Биджо Тбилисский. Слышал о таком?

– Нет, – покачал я головой.

Минуты две мы помолчали, думая каждый о своем.

– За что тебя так менты уделали, брат?

Я задумался. Действительно, за что? И тут в моей голове всплыл недавний разговор с Ермаком, который предупреждал меня и всех остальных о том, что наступают далеко не лучшие времена. Тут же мне вспомнилось его предупреждение о всевозможных ментовских прокладках, которые они могут подстроить. Я повернул голову и внимательно посмотрел на своего соседа. «А не специально ли тебя сюда посадили?» – подумал я про себя, а вслух ответил:

– Пока сам не знаю, за что, но, думаю, позже они сами объяснят. А тебя за что? – тут же спросил я у кавказца.

Помолчав немного, сокамерник повернул голову и, скрипя зубами, выдавил из себя:

– Мне легавые изнасилование двенадцатилетней девочки шьют. С такой поганой статьей больше суток в камере не живут…

Судя по реакции Биджо, который сразу отвел свой взгляд в сторону, на моем лице после его признаний отразилось именно то, что и должно было отразиться на лице любого нормального человека – презрение. Презрение к подонку, совершившему одно из самых гнусных преступлений – изнасилование малолетней девочки. За такую делюгу изверга не просто опускали, а каждодневными избиениями и истязаниями либо просто лишали жизни, либо заставляли самого полезть в петлю. Подобные ЧП даже не считались чем-то из ряда вон выходящим, так как и менты, и арестанты относились к таким уродам одинаково.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – глядя в стенку, с болью в голосе прошептал кавказец. – Но Бог тому свидетель, я не заслуживаю твоей ненависти. И если я прикасался к этой девочке, то лишь для того, чтобы погладить по голове или поцеловать в щечку перед сном… Меня подставила ее мать. А ее заставили менты. Эти псы поганые долго не могли придумать, как достать меня, и наконец нашли самый циничный способ. Один опер придумал, как меня можно не только посадить за решетку, а уничтожить полностью. Причем чужими руками. Не веришь, да, Самсон?

Я смотрел на грузина и пытался понять, кто же он на самом деле. С одной стороны, если бы он был подсадной уткой, то придумал бы какую-нибудь другую историю, но уж никак не про изнасилование малолетки. Да и внешне он был не похож на насильника, которых мне нередко приходилось встречать по первому сроку. В нем чувствовалась человечность и воля. А такие люди на подобное не способны. На тот момент я уже мог разбираться в людях.

– Я тебе не судья, Биджо, – после продолжительного молчания ответил я.

Я знал, иногда случается, что малолетние шлюхи затягивают мужиков в постель, а потом грозят написать заявление об изнасиловании. Но чтобы такое вытворяли в двенадцать лет, слышать не приходилось.

Своими словами я дал ему понять, что пока не верю ему до конца, а значит, буду относиться соответственно. В тюрьме это называется поставить человека под сомнение. Когда у кого-то выявляется какой-нибудь «косяк» по жизни, но человек не хочет этого признавать, то до полного выяснения его ставят под сомнение. Это, конечно, не значит, что человек переходит в касту чушкарей или опущенных, но все же многие предпочитают не общаться с ним, полагая, что дыма без огня не бывает.

Биджо долго смотрел в стену, а потом сказал совсем не то, что я ожидал услышать. Медленно подбирая слова, он начал рассказывать свою историю:

– Я, брат, бродяга по жизни. И одиночка. У меня свой мир и свои законы. Мне сорок два года. Ни одного дня в своей жизни я не ишачил на государство. Нет, я, конечно же, уважаю авторитетных людей и воровской закон и всегда старался жить по понятиям, но все же оставался одиночкой. Два раза сидел от звонка до звонка. В общей сложности восьмерик. Первый раз пять, и потом еще трешку за карман. Вышел два года назад. Случайно на улице познакомился с одной женщиной. Ее зовут Людмила. Шел как-то ночью и слышу шум, крики. Оказалось, двое залетных гопстопников решили сумку у нее тиснуть, а там вся зарплата. Я к ним, хотел по нормальному побазарить, объяснить, что не ту приперли, богатых надо на гоп-стоп ставить, – а они в бутылку полезли. Один из них нож достал и стал меня им пугать – мол, шел бы ты куда подальше, мужик. Ну а у меня со здоровьем всегда все в порядке было. Свои восемь лет по большей части спортом в лагере занимался, так что справиться мне с этими залетными не составило никакого труда. Правда, ножом они меня все-таки зацепили. Не сильно, но крови было много. Вернулся назад, сумочку отдал. Людмила, как увидела кровь, вцепилась в меня, говорит, никуда не отпущу, пока не перебинтую, – медсестрой она оказалась. Я, разумеется, не возражал.