Купавна - Николай Алексеевич Городиский

— «Побывали мы в гостях у Антонины Сергеевны Зацепы. Гуртом навестили в больнице занемогшую нашу первую учительницу Капитолину Леонидовну… Не без пользы прошло время в нашей школе: по просьбе педагогического коллектива провели двухдневные «маневры» со старшеклассниками. «Воевали» среди припорошенных снегом курганов… Был и походный марш… Мы пошли по той дороге, по которой Великий Могикан и его Бледнолицый Брат бежали из дома, чтобы стать индейцами… Завернули и на могилу «неизвестной»… Маслинник лежал под снегом. Заснеженной — никакой к ней тропочки! — была и могилка… В абсолютной тишине, забытая людьми, покоилась в ней женщина из 1921-го голодного года… Человек!.. Был человек… Мы шли со Степаном, опустив головы… По нашим следам ребята проложили торную тропу к могилке. Огласилась звонкими голосами полянка. Почудилось, стая горлинок прилетела сюда… Завтрак прошел шумно, в разговорах про то, как надо любить отчий край, а не бежать к индейцам. Я положил на могилку пару домашних пирогов…» — Свирид Карпович приумолк, поднял голову, посмотрел мне в глаза. — То-то!.. Было так, — тихо произнес он. — Хороша была водица из незамерзающей криницы. Значит, так… Наполнили мы той водой наши походные фляжки, зашагали дальше. Возвращались домой под вечер. И опять оказались у той могилки. Не столько могилка позвала к себе, сколько звонкий ключевой ручеек — хотелось сказать ему спасибо за живую водицу… А дело-то, после того как мы оттуда ушли, неприятное вышло!.. Как сейчас вижу: к могильному кресту прибит кусок листового железа. На нем, в мастерском художественном исполнении, рисунок — череп человека. И слова страшные: «Грядет смертный час — идет война!» Я так понимаю: неподалеку была деревня, сектанты в ней ютились. Не иначе. Череп их рука рисовала. Зачем, спрашивается?.. Работка одна из тех, что жить и трудиться спокойно не давали. Враги колхозного крестьянства от ружейных выстрелов перешли к прокламациям о «кончине света». А тут — «идет война»! Каково нам, юнцам желторотым?! Да!.. Со мной тогда творилось что-то непонятное. Солнце опускалось за горизонт необыкновенно оранжевое, какое-то близкое, так что чудилось, до него можно дотянуться рукой. При этом оранжевом свете и запал мне в память безглазый череп на кресте. Злобно-торжественный оскал долго преследовал меня, вселял в душу беспокойство и страх… И во сне снился… Был в школе урок анатомии. Не знаю, что было с моими сверстниками, могли ли они смотреть на человеческий череп как на просто наглядное пособие, а мои нервишки не выдержали. Я удрал с того урока, солгав учителю, что заболел… — Свирид Карпович, чуть сгорбившись, приблизился ко мне: — Человеческий череп и кости — это знак войны. Да, да… Она, проклятая, всем дала себя знать… И взрослым, и детям. Должен сказать, мне уж очень особо…

Он рассказывал о себе примерно так.

…Свиридка Цырулик не был на войне. Вернее, был и не был. Не был он на ней солдатом, потому что не вышел тогда возрастом. И был на ней, потому что принадлежал к категории мальчишек, которые, минуя юность, становились взрослыми… К селу подходил враг, и даже была здесь передовая линия фронта. Свиридка рыл окопы вместе с женщинами, стариками и другими подростками, чтобы наши смогли остановить продвижение фашистских полчищ. Но враг был силен. Он взломал оборону и лавиной двинулся дальше — по трупам погибших в жестоких боях советских бойцов и мирных людей. Кромсал их гусеницами танков и тягачей, колесами пушек и автомашин с устрашающей свастикой на бортах, ставшей символом варварства.

Гитлеровцы взяли село, в котором родился Свиридка. Началась зима с необычно трескучими морозами для юга Украины. На фронте у фашистов что-то не ладилось. Как ни были измотаны в жестоких боях советские войска, но сумели остановить врага. В предвидении контрудара гитлеровцы начали окапываться, создавали укрепленные опорные районы на месте населенных пунктов: разрушали дома и постройки, используя всякую доску или бревнышко для строительства блиндажей, землянок и дзотов.

Смесь рубленой соломы и снега, земли и самана разрушенных хат, политая водой, быстро замерзала, не уступая по прочности цементу, и была скользкой как лед. Полагали, что такую горку никакой советский танк не преодолеет. По ее крутизне не в состоянии был ступать шагу даже человек.

На строительство таких рубежей гитлеровцы привлекали все мирное население, невзирая на возраст. Старики и женщины, подростки и даже дети под страхом смерти строили такие «неприступные» рубежи, поливали горки и валы не только водой из ведер, но и горькой своей слезой, замерзали.

Надломился и Свиридка, свалился у ведра с водой. Опомнился от грохота рвущихся артиллерийских снарядов и бешеного стрекотания пулеметов вокруг. То начался один из так называемых на военном языке боев местного значения. В атаку, в сопровождении танков, пошла стрелковая рота советских бойцов. Скользя окоченевшими руками, Свиридка сумел взобраться на бруствер, увидел красные звезды на башнях танков, и силы прибавилось в нем. Ухватил подросток ведро, напялил его на голову залегшего у пулемета фашиста, вцепился в него. И покатились они вдвоем с ледяной покатости в сторону атакующих врага красноармейцев. Какой-то красноармеец и пырнул фашиста штыком…

Свирид Карпович вернул мне тетрадь Курганного капитана.

— Так вот… Кое-кто недооценивает случайностей. Однако они порой много значат в жизни человека. Я бы сказал, даже определяют, быть ему или нет. Так случилось и со мной. Надо же, бой заканчивался, наши, сломив оборону немцев, вперед уходили, а меня ранило. И кто, думаете, мне первую помощь оказал?.. Дуся Гончаренко. Случайно тут оказалась, подоспела с медсанротой. Дуся перед войной три курса медицинского кончила… Что после произошло, по сей день неизвестно. Но относительно ее судьбы, признаюсь, принимаю на себя вину немалую… Так-так! — словно в колокол бил Свирид Карпович, заметив мое недоумение. — Николай Васильевич рассказывал, что была у Бездольного и Гончаренко горячая переписка и самые крепкие клятвы любить друг друга до гробовой доски. Может, и быть бы им в супружестве, если бы не две войны одна за другой: сперва с белофиннами, затем с немецкими фашистами. Не сбылось у Дуси и Степана счастье… Только ли у них!

— А ваша вина в чем перед ними? — спросил я.

— Перед Евдокией Сидоровной моя вина, — помолчав, ответил он. — В большое волнение она пришла, когда я сказал о том, как погиб Кузьма Прохорович — отец Степана Бездольного. Немцы потребовали рыбу ловить для них, а он отказался. Так