Открытие смерти в детстве и позднее - Сильвия Энтони

Отрицание личной смертности – лишь один из нескольких механизмов, с помощью которых ребенок постепенно становится способен эмоционально и интеллектуально ассимилировать реалии физического и социального окружения. Другой используемый и ребенком и взрослым механизм связан с вытесненными желаниями: ненавидимый объект становится любимым; если его и не ищут, с ним играют, его соблазняют. Такая позиция у ребенка была блестяще художественно описана Моранте [270] . Одинокий мальчик, чья мать умерла при его рождения, создает собственный Кодекс Абсолютный Правды, «однако ни в одном из законов кодекса не упоминалось то, что я больше всего ненавидел: смерть… В своем естественном счастливом состоянии я гнал от себя все мысли о смерти… Но в то же время, чем больше я ненавидел смерть, тем с большим восторгом и наслаждением я вновь и вновь доказывал себе свою бесшабашную отвагу: никакая игра не была достаточно увлекательной, если в ней не было очарования риска».

Возраст, характеризуемый Фрейдом как возраст латентной сексуальности, – это период дерзаний и принятия вызовов: засунуть руку в огонь, взобраться на дерево или на скалу, пройти по стене, лечь под поезд, последним перебежать улицу. В 1958 г. появилось исследование, авторы которого писали о тенденции искать опасность или играть с нею, как о психологической загадке, – поведении, не согласующимся с доминирующими теориями гомеостаза или подкрепления [271] . Однако оно вполне согласуется с теориями развития, основанными на потребности человека в перцептивной стимуляции, базирующимися на исследованиях, проведенных в университете МакГилла (McGill University). Речь идет о том, что организм ищет не восстановления оптимального статического состояния, а различных достаточных уровней стимуляции. Вызывающее поведение, характерное для предподросткового периода, укладывается в картину, где также присутствует насмешка над смертью, описанная Опай, и бравада, которой Джойс Кэрри в детстве вооружался для встречи с привидениями.

[ПИ 52] Деревенские избегали мельницы после захода солнца, и хотя мы с Гарри решительно отвергали существование привидений, мы бы не пошли ночью через [мельничные] дворы… в моем воображении возникали серые бесформенные тени, подобные маленьким обрывкам облаков, кучками проплывающие от окна к окну [разрушенной мельницы] и неподвижно взирающие на нас из своих не-лиц, с глазами, как у летучих мышей. У них не было лиц, – столь тверда была моя решимость не верить в привидения. У них были глаза, потому что, несмотря на свою решимость, я чувствовал, что за мной наблюдают… Несмотря на все эти ужасы и хотя к мельничному пруду был прямой проход через здания, мы почти всегда выбирали путь по дворам. Отчасти это была бравада, потому что нам было стыдно проявлять страх, отчасти нас привлекало само предприятие… Мы не верили в привидения, но боялись их; я-то ребенком боялся еще и темноты. Также меня нервировала высота. Поэтому каждый темный подвал, каждый дом с привидениями, каждое высокое строение или мачта, казалось, бросали мне вызов. И я стыдился не принять его [272] .

Отчаянные дерзания взрослых получают положительный публичный отклик, в отличие от спонтанных авантюр детей, которые по определению являются запретными и потому обычно не попадают в непосредственное поле зрения взрослого. Они запретны ради блага ребенка; увы, в скученности современного города у него может не найтись другой отдушины, кроме как в запретной активности, – запрещенной также ради спокойствия других людей и соблюдения закона. Мальчишки вламываются в частные владения или садятся за руль автомобиля, еще не достигнув возраста, когда они могут получить права. Беседуя с юными правонарушителями, я нередко приходила к выводу, что причиной конфликта с законом явилась детская неспособность отказаться от вызова, а вовсе не какие-либо антисоциальные мотивы. В подростковом возрасте незаконность может добавлять остроты мероприятию. Даже младшим детям, как в приведенной выше цитате и как в наших записях, по-видимому, необходимо смешивать реальность и фантазию, чтобы испытать удовольствие от встречи с тем, чего они боятся. Дети, которые отваживались проникать на заброшенную мельницу,

…потому большое значение придавали охоте на крыс, и Гарри говорил: «Убивать крыс важно, – они сжирают каждый год всякой всячины на миллионы фунтов. Кроме того, они переносят чуму и всякие болезни», и мы с Кэти горячо его поддерживали: «Крысоловам платят за убийство крыс». Мы все знали, что это были водяные крысы, абсолютно безвредные, но не говорили об этом, потому что тогда бы не было добропорядочного мотива для нашего волнующего путешествия по старой мельнице…

[ДЗ 47] Ричард (6 л. 11 м.) попросил, чтобы в тихий час ему читали «Волшебные сказки» братьев Гримм, заявив, что они ему очень нравятся. Бен (10 л. 1 м.) сказал, что ему они не нравятся. Б.: «Ричард боится колдуний, а я – привидений». Р.: «Я боюсь колдуний, и привидений, и грабителей, и всего на свете !» Б.: «О, грабители реальны, их нечего бояться! Не нужно бояться того, что существует в реальности. Можно просто побежать к телефону и набрать 999 [номер полиции]. (Примечание м.: «Наш телефон не подключен к автоматической системе».)

На стадии вызова дети смешивают реальность и фантазию, чтобы справляться со своими страхами и жизненными проблемами. Проживание не вполне выдуманных ужасов или опасностей, совсем не выдуманных, но привлеченных собственными силами, помогает предотвратить панику, совладать с ощущениями несчастья.

Даже тревога по поводу сепарации и возмездия, заложенного в агрессии, может открывать воображению успокоительные возможности, как шесть пенсов Сони Расмуссен. Если утрата происходит не в самом раннем детстве, то это всегда не впервые: даже маленький ребенок уже переживал это в воображении.

Мы привели некоторые примеры непосредственного психологического эффекта утраты, обнаруженного при индивидуальном наблюдении за ребенком дома или в школе. Каков возможный долговременный эффект? Психиатров интересовал вопрос, не может ли утрата в детстве повышать риск дальнейшего психического расстройства. Достоверный ответ требует данных о количествах переживших в детстве утрату людей со сходными историями и условиями жизни, ставших и не ставших впоследствии пациентами психиатра. За относительно ранней работой д-ра Феликса Брауна [273] , указывавшей на повышенную частоту дальнейших депрессивных расстройств среди тех, кто пережил утрату в детстве, последовали многочисленные новые исследования, а недавно в Эдинбурге и Лидсе было проведено крупномасштабное исследование психиатрических и других пациентов [274] . Обнаружено, что 15 процентов нормальных людей потеряли родителя в возрасте до 16 лет. Пропорция психиатрических пациентов, потерявших отца к этому возрасту, не оказалась достоверно выше ни в одной диагностической категории; статистически значимая разница между психиатрически здоровыми и страдающими психическим расстройством испытуемыми нашлась только для больных тяжелой депрессией и только в связи с утратой матери. Д-р Брафтэс [275] в Норвегии обследовал 4000 испытуемых – многие из которых жили в деревне, – потерявших родителя в детстве по различным причинам, а не только в результате смерти; обнаружилось, что сепарация вследствие смерти не является фактором, особо предрасполагающим к психическому расстройству.

При кратком резюмировании таких исследований мы неизбежно упускаем какие-либо важные детали. В Европе диагноз тяжелой депрессии может быть поставлен пациентам, которые были бы в Америке классифицированы как шизофреники. Существуют данные [276] , что среди взрослых депрессивных пациентов женщины, лишившиеся отца в подростковом возрасте, а также и женщины и мужчины, лишившиеся матери в детстве, более склонны к попыткам самоубийства. Когда со смертью встречается целое сообщество, как это было с американцами при убийстве президента Кеннеди, взрослые могут не проявлять ни понимания, ни чуткости по отношению к детям. Это было отмечено командой психиатров [277] в результате наблюдения поведения сестринского персонала в детском отделении психиатрической больницы. Сами расстроенные, медицинские сестры ожидали, что реакции детей будут подобны их собственным. Находящийся в тревоге взрослый ощущает невосприимчивость ребенка к горю как оскорбление. Он (она) оценивает эту невосприимчивость как антисоциальную, не задаваясь вопросом об ее причине и избегая таким образом болезненного самоанализа.

Выводы, сделанные из наблюдений в больничных палатах, могут относиться и к тому, что происходит за стенами больницы.

Глава IX СМЕРТЬ И ВРЕМЯ

Мифология и литература свидетельствуют о тесной связи времени и смерти в человеческом мышлении. С другой стороны, время разных культур очень различается, а сущность смерти переживается взрослыми повсюду и всегда сходно. Время труднее для понимания, чем смерть: его физические проявления менее заметны. Утверждалось, что человек становится способен к восприятию времени благодаря осознанию смерти [278] . Серьезное исследование связи этих двух концепций при развитии ребенка и в истории показывает, что это верно лишь отчасти. По-видимому, между концепцией смерти и концепцией времени имеется постоянное взаимовлияние, – это дорога с двусторонним движением.