Мост через Лету - Юрий Гальперин

Еще мы держались за руки, еще тесно прижимались, осторожно ступая в темноте по едва видимой, с трудом различимой тропинке. Сюда мы шли с удивительной уверенностью, а теперь возвращались, спотыкаясь.

В тот момент с прозрачной отчетливостью я понимал, что ненавижу свою работу. Мне вдруг стали ясны затемненные глубины положений экономической теории Маркса об отчуждении производителя от основных средств производства. От своего труда. Причиной был характер, который в последнее время приобрела моя трудовая (литературная) деятельность. И я не в силах был отодвинуть нависшую угрозу угнетения, не представлял, как это — что-то переменить.

Казалось, чего же проще: откажись, оставь, смахни со стола, и конец проблемам. Узлы предпочтительней рубить. Но аванс, полученный и частью уже истраченный, обязывал. Возвратить деньги я мог только ценой подобной же литературной поденщины. Кроме того, заполучить такую работу тоже не просто — конкурентов, готовых на любые услуги и за меньшую плату, более чем достаточно.

Все это я знал и ни на что не надеялся. Разве лишь на то, что однажды (осмелюсь предположить) автор переместит меня в иной мир, там можно будет заниматься милым сердцу делом, безбоязненно следовать благородным побуждениям. Тогда моя сегодняшняя ситуация покажется в некотором смысле более абсурдной, чем трагичной. По-видимому, происходит это из-за разницы восприятий, из-за разности миров. И, наверное, нет ничего удивительного, что человеку вне ситуации трагедия представляется абсурдом. В ситуации же абсурд трагичен. Я был в ситуации. И сомневаюсь, чтобы удалось мне с честью из нее выпутаться, если бы не автор, который обязан различать нюансы и находить выход. Он мог бы поместить меня в мир, где ничего похожего не может случиться. Но наш автор себе на уме и (позволю заметить) кое-что смыслит в механике этой — не так уж он прост. Я говорю наш, потому что и вас он тоже создает, дорогие читатели. Для него не важно, что вы есть по сути, — он общается со своими представлениями. Обращаясь к вам, он вас как-то представляет себе. И не имеет значения, что вы там такое на самом деле и что это такое на самом деле.

Итак, утром я должен был проснуться со свежей головой, сесть работать. Для этого надо было сплавить Марину, сдать с рук на руки, передать на хранение, лучше кому-нибудь из друзей, но, как нарочно, подходящего утешителя брошенных женщин не попадалось. Одинокие приятели, готовые подсобить в таком деле, пьяные лежали вповалку или в тоске разбрелись по лесу. Я готов был объяснить удивительное это отсутствие охотника на чужую девушку колдовством.

— Не надо, — сказала она, как будто что-то поняла в моей затее (а если колдовство, то ведь поняла!).

Если колдовство?.. — повторял я про себя в испуге. От безысходности, словно заслоняясь крестным знамением от нечистой силы, налил полный стакан. Водка, я точно знал, выручает. Она лечит от чар. Верный и доступный способ самоустранения.

После второго стакана водка потекла из носа. Я допускаю, что это произошло вследствие воздействия заговора, предназначенного отвратить меня от алкоголя. Но долгий опыт литературной действительности нелегко перешебить. С наскоку его ни гипнозом, ни аутотренингом, а уж колдовством и подавно не возьмешь. Марина, ее лицо в размытых контурах проплыло близко. Виноватые глаза испуганно останавливали меня. Я понял. Но, встретившись со мной взглядом, и она что-то поняла и оставила свои усилия. Смысл рассеялся. Глаза сделались пустыми, бессмысленно красивыми: в зрачках качались отблески костра.

— Что с тобой? — спросила она, и вздрогнули ресницы. — Почему?

Я ухмыльнулся и стал искать остальную водку. Выпитое подействовало — трудно было концентрироваться.

— Хочешь, я уйду?

Я молчал.

— Тебе трудно, да?

Не было оправданий.

— Зачем ты над собой такое делаешь?

Я только ухмылялся. И это было все, что я мог. Блаженство подступало к горлу. Я поднялся. Собирался скрыться за кусты, чтобы она не видела, как… Соображения хватало.

Но тут опять наполнили стакан. Подавляя в горле спазм, я принял его.

— Ты не свободен? — догадалась она. — У тебя кто-то есть?

— Не-е-т… Ни-и-кого.

— Но ты не свободен!

Освещенный алыми всполохами, мир вокруг качался, как в бурю лес. Озеро, как огромный таз, наполненный расплавленной латунью, норовило выплеснуться на берег.

Босой ногой, спьяну, я пнул головешку и обжег пальцы. Я был пьян и одинок. И несвободен. И ничего не мог изменить.

Марина взяла стакан из моих рук, вылила водку на пальцы правой ноги.

— Не жадничай… Помогает от ожогов. Оставшуюся жидкость я допил, швырнул стакан в пылавшие поленья. Потом пытался завести автомобиль. Меня тащили из-за руля, успокаивали, укладывали на раскинутом сиденье. Это я еще помнил.

Марина ворковала рядом.

— Ничего, ничего. Ты успокойся. Все будет хорошо, — шептала она. — Я рядом. Я отвезу тебя домой.

Домой?

От слов ее я на мгновенье протрезвел, панически соображая: стоило ли напиваться, чтобы попасть домой вдвоем? Именно этого я пытался избежать весь вечер.

Потом, когда-нибудь, когда разделаюсь с заказом, когда не будет тяготеть проклятье: договоры, деньги!.. Когда… Но когда это будет? И могло ли такое быть?

Я был не в силах сосредоточиться, и, проваливаясь в муторную мутотень, последнее, что успел сделать, я успел оттолкнуть ее и запомнил мягкую податливость плеча под ладонью и помертвевшее лицо.

— Пусти… Я не хочу.

Потом мне было плохо. Хуже и хуже. Долго она молчала, помогала молча. Наконец я отдышался. Платка в кармане не оказалось, я угадал сквозь бред: она вытирала влажными трусиками мне губы. В другой руке держала бутылку водки. Пила одна.

— Наверное, я подонок… А?

— Да… — согласилась она и отхлебнула глоток, она соглашалась в ту ночь. — Ну и что?

И положила прохладную руку на лоб.

Долгое время мне казалось — это последнее, что я запомнил.

6

В бессоннице не было ни будущего, ни прошлого. А если удавалось забыться, все один и тот же повторялся сон, нисходил прозрачным кошмаром, опускался, окутывал, вбирал меня — мое расслабленное сознание — в фантасмагорический мир свой, туда, в ту, еще одну, форму жизни, где не я являлся создателем, а надо мной стоял неведомый Суверен, порицавший пороки сознания, каверны отравленного рассудка.

…Бесконечно, солнечными брызгами (среди ночи!), ослепительным веером рассыпались осколки витринного стекла. Оливкового цвета «волга» такси, покореженная, застряла в оконном проеме магазина на одном из проспектов Петроградской стороны (как мы туда попали, текст сна не уточнял); впечатляюще помятая машина красовалась в витрине, разметав товары широкого потребления. А на асфальте, среди осколков стекла и оливкового цвета брызг осыпавшейся от удара автомобильной эмали, скромно, ненавязчиво, словно ранняя брусника в росной траве, краснели капли крови. Человека, поразительно знакомого (я старался вспомнить серое лицо, но не мог сосредоточиться, собраться, сделать последнее усилие, не успевал узнать — ведь во сне!), — его вынимали, выковыривали из-под руля и несли на руках к санитарному автобусу. Появления «скорой помощи» я не мог установить. Каждый раз, каждую ночь я упускал момент. Но… — точно помнил, как человека извлекали из кабины, грузили в распахнутые двери кремового фургона с полосой и знаком красного креста на борту. Голова пострадавшего беспомощно свисала: шея не держала ее. В кузов, на носилках, его заталкивали ногами вперед. Похоже, он больше не страдал.

В этом месте, на этой мысли я отворачивался. Вздрагивал во сне. Запомнил момент, засек его, готовясь в следующую ночь не отвести взгляда. И снова — уже почти осознавая, каждый раз ждал: вот, вот сейчас. Но вздрагивал и отворачивался.

Передо мной, прямо у ног (как сразу не заметил! — близко совсем, а вот, поди, ни разу сразу не заметил; всегда с подробным опозданием, всегда это оказывалось вдруг), — у ног моих среди осколков разгромленной витрины, откинувшись лежала девушка в свободном, странного покроя киноплатье: не то бальном, не то лесном. Над губами — нежное тепло на бледном овале лица, как отлетающее дыхание, — скользила виновато улыбка, меняя рисунок губ, словно шепот: еще одно «да».

Я тянулся к вскинутому ее подбородку (наклонялся), тогда открывалась взгляду в безнадежной близости от виска чистая ранка, совсем небольшая, без крови. Я склонялся ниже — в незакрытых глазах ее расцветало небо августа. Склоненный, я замирал, застывал будто в ожидании, будто знал: сейчас, мгновение спустя, она окончательно проснется, разбуженная прикосновением и собственной улыбкой. И первое утреннее слово ее будет в шепоте «да». Но мгновение затягивалось. Нетерпеливо я сжимал ее голову руками, не в силах вынести молчание любимого лица. На лице, на щеке — везде, где я прикоснулся, появлялись следы крови. Кровь была на моих руках.