Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - Александр Васинский

Уд стоял и вкруговую оглядывал окрестности своего загородного комплекса. Взгляд его уперся в темную полоску дальних лесов, не принадлежащих ему. «Богатый ты человек, Кичхоков, — сказал себе Уд, поддразнивая себя, — богатый, ОЧЕНЬ богатый, а вот эту недвижимость купить не в состоянии… Этот лес за аэродромом и сам аэродром в принципе можно купить, — продолжал он забавлять себя не очень серьезными размышлениями, — но вот эти дали тебе уже недоступны, эта луна, это сияние»… Он подумал, что, собственно, и недвижимостью-то это можно назвать лишь условно, так как все вращается вместе с Землей и вокруг Земли. «Да и сама луна ненадежный товар, — пришло ему в голову. — Вот если купишь месяц и получишь полнолуние. Вроде прибыль. Только обрадуешься, а она уже пошла на ущерб…»

Уду снова сделалось душно, тесно. Он сбросил с себя все, спустился в зимний сад к Приапам, трогал рукой их головы из терракота и мрамора. Нагнулся к корзине божка и отщипнул от грозди большую черную виноградину, обтер ее о грудь и забросил в рот, вспомнив с улыбкой недавнюю, за обедом, реплику Юджина: «Виноград — это семечки аристократа». Уд был сейчас рад своему одиночеству, хотя и знал, что охранники видят его по монитору, он привык не думать о них, он вдыхал дурманящие испарения магнолий и флоксов и бродил, нагой, красивый, среди своих Приапов, как античный бесстыдник…

— Так прах тебя разберет, кто же ты такой?

— Я конэсер.

— Что-о-о такое-о-е?

Наутро Лапиков сказал боссу, что на аудиенцию напрашивается серьезный писатель. Он сделал акцент на слове «серьезный», потому что за последние месяцы среди этой братии они напарывались на настоящих вымогателей, графоманов и сумасшедших.

На прошлой неделе завалился алкаш-драматург, который никак не мог выговорить, зачем он пришел. Лапиков распорядился принести ему водки. Тот выпил, немного ожил.

— Ну? — спросил Лапиков.

— Что?

— Ну, цель визита. Можешь сказать, зачем ты пришел?

— Я? — алкаш по-прежнему с трудом выговаривал слова. — Я… вообще-то я пришел оттопыриться.

Другой, помнится, кричал на предварительном собеседовании, что он поэт, нуждается во вспомоществовании, «потому что, — кричал он, — я зачат на антресолях».

— Ну и что? — не понимал Лапиков.

Поэт закатывал глаза: мол, ну и дебил!..

Еще один соискатель гуманитарного вспомоществования впихивал Лапикову какую-то неопрятную папку (она вся была заляпана то ли винными кляксами, то ли пятнами цвета детских неожиданностей). Он называл себя поэтом глубокого андеграунда, лицо его — как бы в подтверждение? — сотрясалось нервным тиком, голову вкруговую на уровне лба опоясывал сыромятный ремешок. Этот подпольщик новой российской словесности требовал личной встречи с Удом Кичхоковым и размахивал каким-то листком, говоря, что, если меценат согласится спонсировать его книгу, он готов предпослать ей посвящение.

— Прочтите сначала это, — требовательно сказал поэт, содрогнувшись всем телом от тика. Лапиков взял бумажку и стал читать:

— «Досточтимый господин Кичхоков! Держа в памяти написанное в 1604 году обращение автора „Дон Кихота“ Сервантеса к герцогу Бехар-скому с просьбой принять его труд под защиту Его Высочества, „ибо Его Светлость принадлежит к числу вельмож, склонных поощрять изящные искусства и всякого рода книги, не унижающиеся до своекорыстного угождения черни“, я дерзаю, досточтимый г-н Кичхоков, в другую историческую эпоху и в иной стране прибегнуть к подобной же акции и просить принять под покровительство своего Имени плод моего вдохновенного…»

Лапиков даже взмок, продираясь сквозь дебри малознакомой ему архаичной лексики. Когда же он попытался прочесть первое стихотворение из папки, ему и вовсе стало не по себе: не могло быть так, чтобы человек не понял ни одного слова. То есть сами слова были русские и в отдельности понятны, а в сочетании давали какой-то глумливый смысловой ноль. Увидев в окно, что приехал Юджин, Лапиков по монитору послал за ним, чтобы поэт прочел что-нибудь на пробу в присутствии знатока. Юджина насторожила первая же рифма: «Лоэнгрин» — «олигофрен». Он слушал, глядя на налобный ремешок поэта. Поэт почему-то занервничал. Читая, он то подвывал, то переходил на двусмысленный шепот. Юджин сделал знак Лапикову, что это типичный поэтический рэкетир и его надо выпроваживать. Концовку опуса поэт начал быстро-быстро тараторить и вдруг на полуслове умолк, как бы сникнув в сладострастном онемении. Спелеолог глубокого андеграунда выдавал поллюции поэтического блуда за эманацию вдохновения.

Денег просили все соискатели аудиенции с боссом. Поэтому Лапиков сразу сказал Уду про «серьезного писателя»:

— Денег не просит. Говорит, был с вами в Турции. Яков Голосковкер.

— Ну давай, где он у тебя, — сдался Уд.

Ввели худого человека лет под сорок с какой-то дикорастущей вскипающей шевелюрой и прозрачными, как у козы, глазами слегка навыкате. Взгляд, как у всех интеллигентов в присутствии сильных мира сего, выражал сложную смесь дерзости, заискивания и затравленного смирения.

Как у многих евреев, у этого были мощные крылья носа и большие резко вырезанные дугой ноздри. Как у Владимира Горовца или Иосифа Бродского. Видимо, алчные, потребляющие много энергии мозги нуждаются, чтобы ноздри по-лошадиному качали кислород при беге мысли, они и качают, как насосы. Мозги-трудоголики всасывают из атмосферы литры воздуха, которые сгорают в недрах обоих полушарий, вот почему порой возле них иные люди задыхаются от духоты и вялы, как осенние мухи.

— Здравствуйте, — сказал посетитель, войдя в зимний сад и ища глазами хозяина виллы. Он обнаружился сидящим за столом. Уд сказал:

— Привет. Итак, ты писатель.

— Если точнее, я эпопеист.

— Что-о тако-ое? Э… эпопиист?

— Не э-попи-ист, а эпопе-ист, — поправил посетитель. — Я пишу эпопеи. Это такой жанр. Личность персонажа на фоне широкой панорамы эпохи.

— Про широкую панораму ты и тогда в Турции тоже вроде говорил, — сказал Уд.

— Вполне возможно, — сказал посетитель. — Про широкую панораму можно говорить где угодно, говоря про что угодно и так далее. Я, собственно, с деловым или, точнее, творческим предложением. Хочу написать о вас.

— О делах погоди. Как живешь? После Турции был еще где-нибудь?

— Да нет, знаете… Это вы из-за бугра небось не вылезаете, а мы всегда на одном месте сидим, как опята на пне.

Тут Уд вспомнил, чем ему этот еврейчик понравился на вечере в Доме приемов в Анкаре. Жара была, все в галстуках, сам министр культуры приехал, свита, как у султана, речи по бумажкам о дружбе России и Турции, о культуре-мультуре, тосты, все устали, а где-то за занавеской зала была спрятана пианистка, и весь вечер она под фон играла европейскую музыку (при речах приглушенно, а в остальное время свободнее). И Уду нравилось, что играют, хотя, может быть, ему не нравились длинные речи с переводами и вся эта восточная протокольная мура. Делегация наша состояла из бизнесменов (туризм, цемент, энергоносители) и полутора десятков поэтов, писателей и критиков. И вот когда все уже было съедено, когда все, кому положено, сказали про дружбу двух культур и народов, когда турецкий министр (из бывших военных) тоже выступил и все собирались уезжать, слова попросил непьющий Голосковкер. Турки удивились, потому что протокол был исчерпан, но не отказывать же в слове русскому гостю. И он встал и попросил отодвинуть занавеску, из-за которой весь вечер лилась музыка. Переводчики доложили министру, там что-то на минуту замешкались, но потом министр кивком головы что-то разрешил, и занавес отодвинули.

Все увидели закуток, где за роялем сидела милая субтильная турчанка, ужасно смутившаяся от такого внимания, потому что по канонам таких вечеров она проходит как мелкая сошка культприслуги.

Голосковкер начал с того, что культура в силу своей природы, по определению, не делит проходящих перед ее взором явлений на первостепенные и малодостойные.

— И вот весь вечер сегодня наш слух услаждала эта прекрасная пианистка, к несчастью, не знаю ее имени, хотя надеюсь узнать. — Он остановился для перевода и продолжал: — И благодаря ей, ее удивительному такту и европейски-утонченному исполнению наш вечер был почтен духовным присутствием Эдварда Грига, Фредерика Шопена, Михаила Глинки, Нино Рота, Сергея Рахманинова. — Тут ему какой-то клерк принес на тарелке бумажку, и на ней он прочел по-английски имя пианистки… — И тени этих мастеров воскресила для нас — и для них, несомненно, тоже, ибо творцы оживают на время звучания их шедевров — воскресила несравненная Гюльсен Тунжер, поаплодируем ей от всей российской делегации. Спасибо вам!

Все увидели, что в закутке едва не плакала маленькая черноволосая женщина с поднятой в сторону Голосковкера рукой, и, когда уехал министр и 90 процентов публики, Гюльсен расходящимся гостям из своего закутка с уже не задергивавшейся занавеской так сыграла «Голубую Рапсодию» Гершвина, что все просто обалдели и все поняли, что эту вещь она играла для одного русского гостя.