Три часа без войны - Максим Бутченко

— Вот и конец, и все через жопу. Как обычно у русских, — то ли шутя, то ли серьезно ответил Дальний.

Этой же ночью Илье не спалось. Ему заступать утром. Холодрыга стояла невыносимая; чтобы как-то согреться, он крутился на подстилке в разные стороны. И тут услышал шорох. Потом скрип. Тонкие звуки шуршания по битому стеклу. Эти звуки то пропадали, то появлялись снова.

— Козак, прием, Козак. Ты не спишь? Тут кто-то есть. — Илья включил рацию.

— Чую, перевір, хто там. Посилаю до тебе двох, — получил он в ответ.

Кизименко привстал, осторожно медленным шагом подошел к проходу. Прислушался — вроде тихо. Ан нет, опять скрип, цоканье, шуршание. Он медленно высунул голову, посмотрел в коридор. Никого. Но через секунду шорох возобновился.

«Ну, началось, — подумал боец. — Прорвались все-таки „сепары“».

Тяжело дыша, сделал шаг вперед, в коридор. Сделал два шага, остановился. Слева от него послышались шаги еще двух бойцов-«правосеков». Вдруг около стенки раздался шум и мелкий топот. Жжжух — возле него пронесся рыжий кот с дикими вытаращенными глазами.

— Вот сука, — громко заругался Дальний и продолжил в рацию: — Это кот! Падла, наверное, «сепарский», пришел следить за нами.

Пару секунд — и в рации раздался хохот. Так и прозвали кота — Сепар. Видно, есть было нечего, а на остатках сухпайков расплодились мыши, вот котяра и решил поохотиться. Еще не раз Сепар пробирался в здание вышки. Шуршал, скребся, иногда прыгал в погоне за живностью. Ловил мышей или они удачно убегали от него. Жизнь проявляла себя даже там, где царствовала смерть.

Через два дня Илья чуть не погиб. Ночью начался самый массированный штурм. «Арта» била прямой наводкой по башне, крупные калибры поливали металлом окна, прошивая стены насквозь. Остатки забора уже не укрывали врагов, но наступление велось со всех сторон.

— Фрампиль, ответь, Фрампиль, — кричал в диком гуле петербуржец.

— Слушаю, — прошипела рация.

— По ходу, это кадровики. Российские, всё очень грамотно, — предположил Дальний.

— Сука, похоже на то, не знаю, устоим ли, — засомневался его приятель.

Еще пару часов длился штурм. Сил оборонявшихся было мало. Единственное, что спасало, — точные удары артиллерии. Но сейчас постоянной артподдержки не было, а наступающие подходили волна за волной. В какой-то момент они настолько приблизились к зданию, что можно было издалека рассмотреть каждого из них. Илья присмотрелся. Достал бинокль. Вот это да! Лёха Мальчаков по кличке Серб, его старый питерский знакомый. В голове забродило, зашумело. Значит, «праваки» тут, земляки. Они приехали. Вместо того чтобы сражаться с Путиным, они здесь. А Федя? Друг его. Даже не друг, а брат, больше, чем брат. В висках застучали молоточками мысли. Пули свистели то там, то здесь. Илья смотрел в бинокль, искал знакомое лицо. Не он. И это не он. И этот. Он уже хотел было опустить бинокль и отступать в другое здание, где засели ВСУшники, как на глаза попалась физиономия.

«Этого не может быть. Только не так. Не сейчас. Почему именно он? Как же все идеалы? — мелькнуло у него в голове. — Все слова о революции. Убеждения. Во что теперь верить? Кому? Для чего?» — Он смотрел в лицо своему давнему другу Федьке, который вместе с российскими регулярными частями пробирался к зданию вышки. И тут раздался взрыв гранаты: кто-то заприметил его у окна. Взрыв разворотил половину внешней стены, откинул Илью в глубь комнаты, а через три секунды на том месте, где он стоял, в стену вонзились две пули снайпера. В ту же минуту заработала украинская артиллерия, наводчики удачно передали координаты, шквал огня накрыл то место, где недавно был Федя со спецподразделениями.

На четвертую неделю Дальний попросился в новый терминал — там сейчас проходили самые неистовые бои. Слава о киборгах, защитниках аэропорта, не давала покоя войскам ДНР, которые предпринимали все новые и новые попытки взять укрепления украинцев.

Бронированный БТР на полном ходу мчался к терминалу, водитель чуть сбавил скорость, чтобы Илья выскочил, и тут же уехал назад. Темнело. Кизименко встретил нескольких бойцов, заросших, небритых, от них тянуло душком — смесью запаха пота, пороха, пыли и еще черт знает чего. Новенького провели на второй этаж, где расположились остатки украинских боевых частей. Атака недавно закончилась. Бойцы отдыхали, буквально падая без сил. Некоторое время они перебрасывались словами с Ильей, а потом затихли. Кизименко сидел на какой-то бочке, опершись о стенку. И вдруг раздался сильный скрежет. Потом еще один. Громкий звук покореженного металла. Потом еще, но более протяжный, почти вой. Дальний встрепенулся, привстал, но пространство наполнила тишина. Видя реакцию новенького, один из киборгов нехотя пробурчал:

— Э, не переживай. Это терминал дышит. Подыхает он, скоро испустит дух, вот оттуда и скрежет. От холода. От смерти.

Глава 19

Если долго смотреть вдаль на холмы, то поверхность в какой-то момент будет казаться волнистой линией, проведенной рукой. Природный архитектор вообще не привык пользоваться линейкой и штангенциркулем, а предпочитает прерывистые линии и овальные формы. Его рука дрожит и не выдерживает угол при обрисовке пейзажа. Возвышенность вздувает горизонт, который плавно проваливается в широкую вмятину низины. Плоскость пространства с впадинами и выпуклостями внезапно прерывается пирамидой угольного террикона, вкрученного черными винтами в степной пейзаж. Низкие худые облака каждый день задевают угол вершины отвала, стачивают камень, обтирают своими ватными телесами черноту, которая спустя годы приобретает тусклую серость с вкраплениями красного пережженного угля и темных пятен породы — в тон обычного уклада донбасской жизни.

Неподвижность ландшафта рождает стойкое понимание неизменности бытия. Даль ограничивается только зоркостью глаза, жизнь — способом зафиксировать координаты на карте, оставив за собой кусок земли, чтобы считать этот маленький надел своим, принадлежащим только тебе и твоей семье. Таких взглядов придерживался Лёха. Вернее, придерживался раньше.

Теперь его сгоревший дом возвышался черными костями с истлевшей плотью штукатурки, обоев, занавесок и прочих деталей быта, потемневших до неузнаваемости. Копоть и грязь. Безнадежность и конец.

На следующий день после пожара Лёха уехал подальше от родного поселка в сторону Луганска. Там как раз велись бои. Он теперь был оторван от земли, вырван с корнем, выкидыш пространства…

— Проходи, садись. — Молодой парень с правильными чертами лицами смотрел на него голубыми, почему-то пугающими глазами.

Лёха находился в комнате полуразрушенного дома на Острой могиле, недалеко от Луганского аэропорта. Еще недавно тут велись бои. Украинские десантники оказались зажатыми в районе взлетной полосы, «ополченцы» стояли на Хрящеватом, окружили аэропорт. Там оставались только 80-я бригада и добровольческий батальон «Айдар». Защиты у них практически не было — два танка (у одного башня не крутилась, только пулемет мог стрелять, а второй стоял мертвой тушей). Гаубиц шесть штук и минометов восемь — и все это на 300 человек. Но после падения самолета АН и провала операции под Иловайском украинцы отступили, оставили разрушенный аэропорт.

— Так почему ты сюда приехал? — спросил парень, а потом спохватился: — Не представился, меня зовут Серб.

— Ненавижу «укров», — проговорил он.

— Вот как. А почему? — продолжил Серб.

— Дом разрушили, — коротко сказал Лёха, не вдаваясь в подробности.

Он решил не распространяться о том, что произошло. Мать еще оставалась в поселке, который частично контролировался ополченцами, а частично — «правосеками». Мало ли, какая молва дойдет до тех мест, еще пристрелят ее на месте «нацики».

— Ну, в целом я понял. Пройдешь проверку — и, может, тогда возьмем в ДШРГ[8] «Русич», — пообещал Серб.

Первое задание простое — охранять блокпост. Вечером он выехал за Хрящеватое в направлении Новосветловки. Там, у дороги, на краю границы с серой простыней осеннего поля, возвышалось заграждение из бетонных блоков. Чуть дальше была вырыта землянка, а в ней — три человека. Это промежуточный укреппункт. Лёху встретил Бобёр — ополченец из местных краев. Чуть полноватый, но полноватость пришлась в основном на щеки. Когда-то в школе он обижался на кличку, считал ее позорной, стеснялся своей внешности, но потом, прибыв в ополчение, на вопрос, какой у него позывной, автоматически выпалил: Бобёр. Потом сам не раз усмехался этому случаю.

— А теперь Бобёр стало звучать уважительно. Мужики хорошо ко мне относятся. Я ведь молодой еще, двадцать два стукнуло, а уже воюю, — хвастался он Лёхе.

Они сидели и курили перед землянкой, чесали языками, а издалека ветер доносил редкие, размытые одиночные выстрелы.