… и просто богиня (сборник) - Константин Кропоткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она была переводчицей, чего немного стеснялась. Несерьезность, как ей казалось, этого занятия усугублялась непредсказуемостью заработков: ей могли заплатить хорошо за какой-то пустяк, а за труд, который стоил много крови, не отдавать деньги месяцами, и Рите приходилось писать дурацкие претензии, содрогаясь, мучаясь – leidend – от необходимости напоминать хорошим, в сущности, людям об обязательствах, прописанных в контракте.
Олег уехал рано, вернется только через неделю. Рита привыкла к его отлучкам. Они ее не волновали. Она научилась даже засыпать снова, когда он, собираясь уж слишком рано, нечаянно будил ее своей возней. Она говорила ему что-нибудь, но сама дремала и, едва закрывалась дверь, опять возвращалась в свое ватное беспамятство, а потом, пробудившись, не помнила, был ли на самом деле прощальный поцелуй или он ей только приснился.
Приняв душ (Ляля – собака деликатная, леди – не стала толкать незапертую дверь), Рита оделась поприличней: штаны из серо-зеленого полотна, кривая в нужных местах шоколадная кофта; она даже взъерошила свой желтый пух, преобразив его в подобие прически, и мазнула по лицу кисточкой там и сям.
Рита пообещала погулять с Лялей и лишь бы как выходить не хотела.
«Застрадать»… Сев за компьютер, Рита первым делом выковыряла это дурацкое слово. Муха, подумала она, муха, а не изюм в булке, как ложно показалось ей вчера.
Совершив несколько кругов по квартире, пошуршав, пофыркав, Ляля вернулась в кухню-столовую, подошла к Рите и с тихим вздохом легла рядом – не на свое одеяло, а на пол, близко-близко, рискуя угодить мохнатыми лапами под колесики офисного стула. Поняла, должно быть, что не скоро явится ее хозяйка.
Ляля приготовилась ждать.
– Молодец, девочка, – сказала Рита, знающая толк в ожидании.
Варя была права: собака к лучшему. Если ненадолго.
Они вышли не в двенадцать, как просила Варя, а только полвторого, когда Рита почувствовала адский голод, подумала, что надо что-то купить, и… боже! Собака…
– Прости-прости, – испуганно заговорила Рита, – я забыла, время так быстро бежит. Прости!
Ляля немедленно вскочила, засучила лапами, выбивая когтями по полу разнобойную дробь. И уши ходуном заходили: они смешные у спаниелей, как букли на висках у русских дворянок прошлых столетий.
На улице им улыбались старушки. Мужчина в бежевом свитере и с лицом-луковицей, проходя, внимательно посмотрел на Риту, пытаясь будто узнать в ней стародавнюю знакомую.
Принюхиваясь сосредоточенно, громко сопя в каких-то особенно интересных для нее местах, Ляля рысила рядом с Ритой уверенно, будто делала это много раз. Она смирилась с существованием Риты и была в этом смысле умней ее: Рита опасалась, что какой-нибудь проходящий мимо специалист по собакам спросит ее о чем-нибудь и разоблачит в ней самозванку. Чужая Ляля, не ее.
Иногда Ляля останавливалась, задирала лапу, совсем как кобель, несмотря на то что дама. «Леди», – говорила про нее Варя, мысленно, должно быть, добавляя: «Сука» – слово, которое подходило ей самой.
Они гуляли минут сорок, а то и целый час. Если сначала Рита еще мерзла, жалея, что надела только легкую курточку, то скоро разошлась, разогрелась. Они с Лялей вычертили сообща большой многоугольник по кварталу, уйдя от дома в одну сторону, а вернувшись с другой. Газонов и дерев в округе оказалось маловато, и Рита заметила это только сейчас, сделавшись ненадолго владелицей Ляли.
Рите страшно захотелось супу. Она давно не варила суп, потому что для себя одной скучно, а Олег вечерами не ест: он печется о фигуре. И уезжает все время, а если в выходные дома, то они вечно куда-то идут; он всегда на людях, а ему все мало и мало.
Рита пошла в магазин, купила мяса на кости, а когда вернулась, Ляля встретила ее визгом и скулежом. Спаниелиха приседала и прыгала, встречая чужую, в сущности, тетку, которая всего-то с разок с ней погуляла.
Собакам нужно быть с кем-то вместе, они не могут жить одни, подумала Рита, не позволяя себе радоваться собачьему восторгу и одновременно чувствуя себя ледяной куклой.
А суп удался. Просто бульон, из хорошего мяса, с луком, солью и перцем. Из хорошего все запросто получается.
– Вкусно? – спрашивала Рита, скармливая Ляле куски вареного мяса.
Жадно заглатывая, Ляля глядела на нее, по обыкновению, грустно. Глаза круглые и красноватые по краю.
В оставшееся время дня Ляля иногда подходила к ней, клала ей на колени морду, вздыхала, напоминая о себе. Рита гладила ее по гладкой на темени черной шерсти, чувствуя резкий, свербящий собачий запах. А вечером они погуляли еще раз.
Во второй раз Ляля бежала уже не так ровно. Иногда она резко тянула Риту куда-то в сторону, учуяв что-то на газоне или в кустах.
Она что-то про Риту поняла и вела себя с ней как хозяйка.
Леди.
Когда вечером раздался телефонный звонок, Ляля резко вскочила, залаяла громко, даже отчаянно. Она забегала по комнате, требовательно глядя на Риту, которая все сидела за столом и выстукивала свои малозначительные глупости.
Вниз, к выходу, она Риту буквально тащила – натянула с силой поводок, скребла по ступенькам когтями, рвалась, рычала, скулила: скорей-скорей – и с облегчением, с упреком, с жалобой-визгом зарыдала на весь двор, когда дверь открылась и смогла она наконец вывалиться в ноги своей хозяйке.
Как ребенок после длинного-длинного дня в детском саду.
– Я ее ненадолго оставила дома. Купить надо было что-нибудь. Дома же шаром покати, – отчитывалась Рита под лихорадочные подскоки Ляли. – С ней идти побоялась. Вдруг отвяжет кто-нибудь? Или сорвется сама и убежит.
– Из тебя бы получилась гипертревожная мать, – отвечала Варя, не глядя даже на свою обезумевшую спаниелиху, а только подставляя руку для слюнявых поцелуев.
– А из тебя какая получилась? – Рита обиделась.
– Какая есть. Она хорошо какала?
– Откуда я знаю? Ну, да. Наверное… Она кашляет, – вспомнила Рита. Как от простуды.
– Как она кашляет? Вот так? – Варя издала пару звуков, как будто прочищая горло.
– Вроде бы.
– Так. Или сердце, или глисты. У спаниелей сердце слабое. Таблетками попою.
– От сердца? – Рита не поверила.
– Если не поможет, к врачу сходим. – Варя говорила уверенно – Варю ничем не испугать. – Не подкармливала? Точно?
– Нет. Почти.
– Морда, – удовлетворенно произнесла Варя. – Не курицу хоть? Там кости полые, нельзя, подавиться может.
– Из супа мясо.
– Выпросила. – Она погладила собаку по голове, и у той ходуном заходила лохматая, утиных очертаний гузка. – А я даже краситься не стала. Мужик пришел, а я в чем была. – Уже стемнело, и потому, должно быть, Рита не видела в Варе того душистого яблочного света, с каким та уходила от нее утром.
Рита подумала про ком, который внезапно лопнул у нее в горле сегодня под душем: едва включив воду, она зарыдала, жалея отчего-то чужую собаку, чувствуя себя виноватой, что хозяйка ее бросила, хотя и на день всего. Иногда с Ритой случалось нечто вроде душевного вывиха: она плакала совершенно без причин. Олег уехал ненадолго, не в нем вовсе дело и уж, конечно, не в этой Ляле-Лялечке, которую Рита пообещала как-нибудь взять на день и еще раз, когда Варе приспичит привести домой любовника.
А в чем же тогда?
– Если бы она злая была, агрессивная, то еще ничего. А она послушная, и глаза такие, что сердце рвется, – говорила Рита, оправдываясь зачем-то перед Варей, словно плакала из-за нее или как-то ее осуждала.
Рите не хотелось слушать про свидание. Варя не настаивала.
Такая
В баре на Новом Арбате – на двадцать первом этаже новой высотки, напоминающей вывернутую наизнанку ванную комнату, – диапазон красоты невелик. Ни одного лица просто милого. Сидят, покручиваются на высоких стульях девушки привлекательные, очень привлекательные, красивые, красивые необычайно (с той особой четкостью черт, которая придает лицу выражение несколько сюрреалистичное).
Они потягивают разноцветные напитки из бокалов разнообразных форм, улыбаются барменам, захлебывающимся в служебной эйфории, поглядывают на проходящих мимо: взгляды скользящие, широкого спектра – от распахнутой робости мимо дружелюбия к презрительности с перерывом на горделивую надменность. Смотрят они на мужчин, точнее, к ним присматриваются – их в полутьме бара почти не разглядеть, а те, кого отчетливо видно, как, например, похожего на кузнечика юнца в ретро пиджачке, девушек не очень интересуют, – взгляды скользят, регистрируют, не задержавшись, и мимо, и дальше. Вон стоит толстяк белолицый в песочного тона вельвете, ирландец или американец ирландских кровей, громко говорит по-английски, нет, все-таки американец, во рту его неотчетливая каша. Вон идет стайка итальянцев, покачивают носами-рубильниками; один из итальянцев, не худой черный стручок, а другой, тот, что постарше, с кудрями длинными с проседью, оглядывает девушек, одну за другой, шатко сидящих за длинной, ярко освещенной барной стойкой, по-разному, каждая на свой лад, оживленных. Для его спутницы, тоже немолодой – она вся в изысканных переливах коричневого золота, – блестючей барной стойки не существует, итальянка с прямой спиной удаляется в сторону гардероба, сквозь длинный полутемный коридор с редкими пятнами света на стенах. Навстречу ей – и, стало быть, прямиком на меня – движется белокурая стриженая женщина в черном; она укутана в ткань с головы до ног, и наряд ее не платье вовсе, а что-то вроде асимметричного комбинезона, упаковывающего ее тело без зазоров – от белой шеи (немолода, нет, немолода, хоть и ухожена) до щиколоток. «Как же ты, бедная, в туалет ходишь?» – возникает у меня озорная мысль. Я стою у стойки бара, пью красное, конечно, красное итальянское; мое любимое немецкое, белое немецкое здесь, так думаю, наверняка плохое. У белого легкий дух, едва уловимое тонкое послевкусие; его не должны любить в этом баре на двадцать первом небе Москвы, на высоте, которая никого не волнует; головокружительный вид за окном будто и не существует вовсе, девушки поглядывают на мужчин, женщины игнорируют девушек, мельтешат бармены, музыка грохочет, вьется древесный дымок от кальянов откуда-то из углов (там столы, а за ними смутные мужчины), вкрадывается сигаретный дым, пахнет духами и косметикой, пахнет алчностью; я чувствую агрессию, толстым слоем размазанную по всему пространству – от освещенного бара до окон-витрин, вдоль стен и по разноуровневым потолкам со светильниками в виде крупноформатной рыбьей чешуи. Кто-то ищет, кто-то нашел, кто-то будто и не ищет ничего. Возле девушки, которая выше всех даже сидя, стоит юноша мальчишеских статей, он отлично одет, он интересуется девушкой, и, как мне видно с моего места, делает это умно, обаятельно. Но если темноволосая красотка встанет, то он окажется ей по грудь, и что делать ему с такой красотой, интересно ли ей его миниатюрное обаяние? А в лифте с двадцать первого на первый, пока за одной из стен, стеклянной, город сворачивается в бутон, высокая девушка в серебре разговаривает с немолодым крепышом. Он в лихорадочных пятнах, глаза его полузакрыты, он вяло отвечает на какие-то малозначимые вопросы, он едва заинтересован в своей спутнице (или такова игра? будет ли у них последнее танго в Москве?). Прислонившись одним плечом к гладкой стене лифта, девушка (она, конечно, длинноволосая, они тут все длинноволосые, похожие на текучих русалок) с интересом несколько показным смотрит на своего спутника, а он смотрит перед собой, на неясное свое отражение на противоположной стене. Двери лифта разьезжаются, мы выходим наружу: там холодно, в Москве осень, а на дворе ночь. Русалка берет крепыша под руку, а он (ноги короткие, непородистый плоский зад) идет, как шел, не подставив локоть, руки вдоль тела (не игра, нет, не будет у них танго).