… и просто богиня (сборник) - Константин Кропоткин

А третьей, разглядывать которую я начал с крутой, низко посаженной задницы, уже ничего не поможет. Не будет в ней – затем обернувшейся ко мне лицом, строго на меня взглянувшей – ни бездонной тоски прооперированной мумии, ни отчаяния неумело прихорашивающейся молодости.

– Вы куда? – сказала молодая женщина, не пуская меня в подъезд дома, где я сейчас проживаю. – В какую квартиру? Я вас не видела!

Костюмчик блескуче-синий, а сама напоминает спелый фрукт: румяная, круглая вся, наверное, даже красивая, если бы не жестяной взгляд и голос активистки-общественницы, какие прежде шли в комсомол, а теперь зовутся менеджерами и бизнес-леди. Сейчас яблоко, потом будет грушей. Ядовитой. Думаю, от рождения.

– Вот и познакомились, – сказал ей я.

Услада для глаз – эти московские богачки. Вчера на аукционе (благотворительном, фотографическом) особы неясных лет скупали фотографии, кружочками с номерами трясли, вызывая оживление в толпе. Когда ушел последний лот, они аплодировали вроде бы не организаторам аукциона, придуманного для помощи детям с пороком сердца, а покупательницам, приобретавшим необязательную красоту в манере и впрямь обаятельной.

Было на аукционе много разного народу. Сутулые высокохудожественные личности в твидовых пиджаках и длинных шарфиках; лощеные господа в клетчатых костюмах; старушки с аристократическими фамилиями; женщины неизвестного рода занятий и социального статуса (вахтерши? профессорши?); девушки в лаковых лаптях (если ножки толстые, то бескаблучная тупоносая обувь иначе не выглядит). И они – условно говоря, московские богачки, «смутные девы», яркие, немного изломанные.

Когда торговать еще не начали, а только потчевали шампанским, сбивались они в группки или демонстративно друг друга обходили, косясь и позируя. Вначале рассматривал брючную брюнетку, черноглазую, в каждой мелочи выверенную. Потом блондинку, не столь тщательно одетую, но вызвавшую в небольшом зале наибольший ропот: она принялась показывать свой номер на картонке почти сразу после начала торгов, а к концу их, минут эдак через двадцать, стала владелицей трех или четырех фотографий Парижа (интересных, на мой дилетанский вкус, ракурсами, а вот ценности не слишком отчетливой). Брюнетка, косясь на блондинку, тоже поднимала свой номерок, на что-то претендуя, но купила ли что, я, признаюсь, не уловил: мне было просто интересно следить за этим действом, где желания, жажды и вражды явлены настолько отчетливо – как на серебряном блюде выложены. И круглолицая подружка блондинки, явно смущаясь, тянула руку с картонкой; и другая подружка, постарше, с губами в неснимаемом поцелуе, тоже интересовалась искусствами, попинывая коленками сумочку из кожи лилового страуса.

– Шампанского им, шампанского! – громко и несколько жестко выкрикнул один клетчатый господин, в аукционе участия не принимавший, стоявший позади стульев.

От напитков девы отказались. Моих ожиданий тоже не оправдали. Я все гадал, кому же из них достанется дивная фотография, которую, будь у меня свободные тысячи, наверное, купил бы: в увесистой раме из золоченой фольги лицо девочки не то из 1920-х, не то стилизованной под то желтовато-белое время, глядящей в упор, строго, немного пугающе: лицо раскрашено, и бусы есть, а ведь еще ребенок…

Фотографию кто-то другой приобрел, а смутных москвичек больше парижская уличная жизнь интересовала: эйфелевы башни, голуби, тротуары…

И вот она. За столиком в маленьком кафе.

Черно-белая, как кино, – в кокетливом коротком сарафанчике с крылышками, в белой, подвижного шелка блузке; темные арапские кудряшки скульптурными вдоль нежного лица завитками; и ножки длинные, голенастые, как у девочки-эльфа.

На ногах каблуки – куда ж без каблуков юной москвичке? Она сидит с подружкой, болотистых очертаний девочкой, кушает блин с завернутой в него семгой, аккуратно отпиливая ножичком по кусочку. Говорит тихонько, только и слышно, что тихий плеск, – а я и не хочу ее слушать, чтобы не натыкаться на возможные – и вероятные даже – словечки матерные, без которых уж немыслимы тонкие московские девы.

Она плещет и кушает, длинный черный каблук закинутой на ногу ноги мерно покачивается; я поглядываю на него и – только мельком – выше, стесняюсь отчего-то пристально глядеть на девочку, лолиту без гумберта, не видя, а скорей подозревая в ней недооформившиеся, смазанные в акварель черты лица.

Она стиснула губками длинную сигаретку, щелкнула зажигалкой, помечая сей факт перекидыванием ног.

Засмердела. И так целых три раза. Фея, блин.

Материальная девушка

Девушка она не просто хозяйственная. Зина – материальная.

У нее есть муж, с которым она вместе воспитывает ребенка. У нее есть мужчина, который, увлекая время от времени в подсобку, скрашивает скучные офисные часы. У нее есть человек, который возит ее в отпуск. А с недавних пор появился у моей приятельницы объект романтической страсти: она влюблена, они пишут друг другу полные страсти письма.

– Сколько ей лет? Скажи, сколько ей лет, этой жирной жопе? – певучим голосом говорила Зина, показывая фотографии дебелой блодинки в тесном розовом бикини на каком-то сайте в Интернете.

Блондинка приходится женой ее романтической страсти, у них детей трое.

– Она на восемь лет меня младше, ей еще тридцати нет, и такая жопа! – продолжала приятельница.

Муж блондинки на три года младше Зины, что отчасти объясняет подловатое ее желание выставить на смех тетку-рогоносицу.

В свои сорок Зина на сорок и выглядит, что, в общем-то, можно назвать поблажкой природы: обычно чернявые, цыганистые женщины кажутся старше своих лет. Красивой я бы ее не назвал. Фигура тоже так себе, приземиста и полновата. Одежду она предпочитает демонстративно удобную.

Романтический мужчина выглядит ее ровесником или даже старше: он шкафообразен, мордат, а с лица его, если судить по фотографиям, никогда не исчезает гримаса «ща-как-врежу».

Зина – мое новейшее московское обретение. Уезжал я, можно сказать, вчерашним студентом, девушки мне были близки, скорее, фейные, которые о вещном и вещественном, может, и думали, но редко вслух. За десять лет моей заграничной жизни многое изменилось. Например, «девушками» в России стали звать всех, кто не старухи: став синонимом фертильности, это обозначение не указывает ни на предполагаемое целомудрие, ни на семейный статус, тоже гипотетический. Так что, называя сорокалетнюю Зину материальной девушкой, я против истины не грешу.

За эти десять лет и сам я повзрослел, поняв, например, ценность дорогого белья, удобной кровати и специального ножа для стейка, а также преимущества сидения в парижском кафе над беготней по луврам и плюсы высказанных желаний и недостатки воплощений, молчаливо ожидаемых. И все же материализм, с которым Зина подходит к жизни, не может не поражать меня.

Дело, конечно, не в многообразии мужчин, которые существуют в ее жизни, как товары в магазинной корзине – бок о бок, каждый по конкретной надобности. И даже не в логистике дело, хотя нельзя не восхититься той ловкости, с какой Зина монтирует одного мужчину с другим в пределах одной-единственной жизни.

Все, что Зина делает, это не только правильно, а вроде как единственно возможно. Не зная мук совести, не умея терзаться сомнениями, она живет свою жизнь вызывающе безальтернативно. Мой любимый вопрос – «Что бы было бы, если?..» – в ее жизни не только не существует, он даже не подразумевается.

Рассказывая о романтике, в которую она угодила во время командировки в один южный город, Зина не трепещет. Даже в описании чувств она деловита, немного резка:

– Он понял, я поняла, мы поняли… Привела к себе в номер…

Вернулась в Москву, сейчас планирует новую встречу. Скорей всего, уже через три недели. Опять приедет в его город, снимет номер в гостинице. На одной из фотографий, которые Зина мне показала, они сняты вместе: он серьезно глядит в даль, а она на него смотрит – тоже строго, без всякой улыбки. Как на производственном собрании.

В каком-то смысле Зина права, конечно: мы как-то живем, как-то действуем, но богатство возможностей – условно, потому что назад не вернешься, а сделанного не воротишь. Что сделано, то сделано.

– Замуж за него пошла бы? – поинтересовался я.

Оставила без ответа.

Зина, в некотором смысле, моногамна: она никогда не смешивает супружество со служебным романом, а курортный пересып – с романтической страстью. Горошек у нее всегда отдельно от говна, а в супе не плавают мухи. Распределив мужчин по ранжиру, она, как и полагается хорошей хозяйке, никогда не станет хвататься за банку с сахаром, если ей нужен перец, не перепутает пакетик дрожжей с кульком мускатной крошки – у нее, кстати, и еда всегда отменна. Вкусно, сытно и тоже очень по делу. В отличие от барышень из моей юности, Зина не будет предлагать гостям кулинарных изысков – и потому супы у нее гарантированно наваристы, мясо хорошо прожарено, а блины – только из магазина, потому что «и вкусней, и дешевле».