Оранжерея - Андрей Бабиков

—  Дорогу, дорогу, господа! У меня пропуск

—  ...А я вам объясняю: все суда идут по рас­писанию. Нет, только два направления: Одесса и Севастополь. Не знаю. Да, можете сойти в Нижнесальске. Не знаю. Он не резиновый. Это меня не касается.

—   ...Освободить проход! Повторяю...

—  Нет, следующий корабль берет на борт толь­ко граждан Франции. Вы француз? Что значит, как посмотреть?

—  ...Хотя бы до Херсона, а там поездом...

—  Как ты мог забыть мою новую виолончель? Нет, папа, ты мне скажи: как ты мог...

—  Егор! Е-гор! Где же тебя носит, бездельник, иди скорей!

—  Эх, эх, конец Запредельску. Я говорю: это конец.

—  Оставьте меня в покое, я ничего не знаю! Я здесь присутствую как частное лицо!

—  Эй, полегче! Смотри, куда прешь!

—  ...Нет, папа, ты мне скажи...

—  Слыхали? Ночью река смыла Нижнесальскую плотину! Осталось несколько опор и боль­ше ни-че-го! Вот вам и развязка. Как слухи? Ни­чего не слухи: газеты читать надо.

—  ...Хрусталь, фамильное серебро, картины, бесценная библиотека, винный погреб, севрский фарфор, дамасские кинжалы...

—  Я не знаю, когда начнут летать аэропланы. И никто не знает. Взлетная полоса затоплена, там впору начинать навигацию... Что? Конечно мож­но. Воля ваша: если вы сыщете частный катер, мо­жете плыть, куда вам заблагорассудится, хоть на Сардинию...

— …Я к Всеволожскому — не принимает; я к Яковлеву — нету дома; я к Малиновскому — этот сидит в портшезе: в руках бутылка рому, у ног борзая. В шубе на голое тело. Один в пустом до­ме. А, кричит, Иван! Входи! Зажжем огни, нальем бокалы... Словом, белая горячка.

—  ...Сибирские меха, китайские сервизы, пер­сидские ковры...

—  Да, у меня есть билет. Вот.

—  Но здесь указан завтрашний рейс, суда­рыня.

—  Вы спросили билет, я вам его предъявила. Я не могу ждать до завтра, я всю ночь не спала!

—  Простите, сударыня, то, как вы провели ночь, меня не касается.

—  Но я требую! Мой муж...

—  Освободите проход! Всех, у кого нет биле­тов, прошу расступиться!

С другой стороны дебаркадера, у здания судо­вой конторы, длинная вереница горожан мокла под мелким дождем, с иррациональным упорством осаждая окошко билетной кассы, наглухо закрытое со вчерашнего утра, поскольку билеты на все рейсы были давно распроданы. Оттуда тоже доносились возгласы и протесты. Там гибко шныряли ушлые скупщики с бегающими глазками, алчным шепотом предлагающие за баснословные деньги «устроить местечко».

Продолжая высматривать Штерна, Марк ото­шел немного назад, ко входу, и поставил свой че­модан на деревянную ступень. Он помог какой-то старухе в фиолетовой шляпке, с лицом, мокрым от слез и дождя, втащить на помост невероятных раз­меров кожаный баул. Затем он раскланялся со зна­комой парой. Затем, приняв его отчего-то за служа­щего, его долго пытала вопросами почтенная дама в шубе, с черными нарисованными бровями на бе­лом лице, державшая на руках крошечного шпица с розовым зевом. «Какая погода в Крыму? Есть ли в Ялте отделение такого-то банка? Какова доплата за каюту первого класса? Как фамилия капитана „Шибеника", часом не Розанов? Почему до сих пор не объявляли следующий рейс?» Насилу от нее отвя­завшись, Марк решил уже было влезть на перила ограждения, чтобы углядеть Штерна в толпе, но тут наконец из-за черных спин и плеч, как луна из-за туч, выглянуло его желтоватое от усталости лицо. Жестом римского полководца вздев руку кверху, спотыкаясь о чужой багаж, он мужественно про­тискивался к Марку.

—  Потерял в толчее шляпу, — с поддельной веселостью вскричал он, при этом жалко улыба­ясь и протягивая Марку дрожащую руку в перчат­ке. — Зато мне уже удалось запихнуть все семей­ство с тюками и мешками в каюту. Уф! Это было нелегко... Одна надежда теперь, что эта старая ло­хань доплывет до Крыма!

—  Не хочу тебя огорчать, друже, — сказал Марк, улыбаясь и пожимая его маленькую руку, — но это ржавое корыто точно не доплывет до Кры­ма, поскольку оно следует в Одессу.

—  Одессу? При чем тут Одесса? Погоди, ты шутишь?

—  Ничуть.

Нервно кривя рот и часто моргая от волне­ния, Штерн полез во внутренний карман пальто и вытащил измятый билет. Благообразное лицо его исказила гримаса отвращения.

—  Сукин сын! — вскричал он, уронив руку с билетом и потерянно озираясь по сторонам. — Мерзавец!

—  Кого ты так?

—  Да Лунца, кого же еще. Друг детства назы­вается! Уступил мне свои билеты «по-дружески»: втридорога и не туда, куда надо. Он-то мне ска­зал: Севастополь! А я в кутерьме сборов не удо­сужился взглянуть. Тут еще у Катеньки поднялась температура...

—  Ах, да брось ты, Макс он не нарочно. И по­том: что Севастополь, что Одесса — один черт...

—  Оно-то так. Только меня сегодня вечером Романов будет встречать в Балаклаве, а завтра...

—  Пошли ему с корабля телеграмму, чтоб не беспокоился. А в Одессе переночуешь в гостинице.

—  Ты думаешь? — Он пожевал губами, раз­мышляя. — Да, ты прав. Ты, как всегда, прав, ста­рина! Надо пускаться в путь. Рубикон перейден.

Прояснившись, Штерн поднял указательный палец вверх, точь-в-точь тем же жестом, каким его отец в зале суда останавливал прения сторон.

—  Давай присядем, что ли, — сказал он, беря Марка за рукав.

Они присели на ступеньку, тесно прижавшись плечами.

—  Буфет открыт, но еды там нет, — грустно сказал Штерн, настроение у которого менялось столь же стремительно, что и островная пого­да. — К тому же туда не протолкнешься...

Марк обнял его за плечи и слегка встряхнул.

—  Ты сегодня что-то сам не свой, Макс. Ни­чего,  всё  образуется,  все  образумятся, — сказал он ободряюще, искренне надеясь, что так и будет.

—  Хотел бы я тебе верить. Ох, как бы я хотел тебе верить! Но только, по-моему, Марк, это ката­строфа. Это конец. Мы уже никогда не вернемся... Доктор нашел у меня аневризму... — прибавил он печально и, толкаясь локтем, полез в карман за носовым платком. Сколько дней мы просидели с ним за одной партой? Что-то около тысячи. Я у окна, он — у прохода. После обеда в школьной столовой у него всегда негромко бурчало в живо­те, а однажды в жаркий июньский день у него вдруг пошла носом кровь и он перепачкал экза­менационную работу.

Несколько минут они сидели молча. Марк за­думчиво вертел в руках белый, как соль, зернис­тый камешек, который всегда носил с собой вроде талисмана. Вынимая платок, Штерн просыпал на землю серебряную мелочь, крякнув, потянулся бы­ло собирать, оставил, вздохнул, переложил, попут­но глянув на часы, из левого кармана пальто в пра­вый пузырек каких-то млечных капель, попытался расстегнуть тугую верхнюю пуговицу рубашки, ос­тавил, снова вздохнул, слегка оттянул узел галсту­ка, страдальчески подвигал шеей и развернул свой белоснежный платок, как флаг капитуляции.

Высморкавшись и отдышавшись, он уже дру­гим тоном спросил, указывая на черный чемодан Нечета:

—  Стало быть, это тот самый кофр?

—  Да, Макс, тот самый кофр. Напоминаю те­бе, что в нем — самая ценная часть нашего се­мейного архива. Кроме того, там жестяная ко­робка ректорских печатей и несколько раритет­ных изданий, среди которых сербский перевод «Странной Книги». Понимаешь, о чем речь? Так что будь, пожалуйста, бдителен.

—  Неужели то самое издание: Лейден, начало семнадцатого века?

В глазах Штерна зажегся библиофильский огонек

—  Так точно, тысяча шестьсот шестнадцатый год.

—  Ух ты! Никогда не держал эту книгу в ру­ках, хотя наслышан... — сказал он с такой знако­мой Марку интонацией профессиональной за­висти. — Хорошо. Я не буду спускать с него глаз. Будь уверен, — серьезно закончил Штерн тонким голосом, каким в детстве клялся вечно хранить тайны.

—  Смотри, вся надежда на тебя. Когда добе­решься до Марселя, дай знать Илюше, он заберет его на сохранение, чтобы тебя не обременять, — говорил Марк, припоминая, что еще важного нуж­но сказать на прощание. — Да, вот еще. Я положил в него рукопись своего последнего романа — то­го, что ты уже успел прочитать. Пусть пока побу­дет у тебя, от греха подальше, а там решим. Так будет верней. Да и где я теперь на островах смогу его издать? И последнее при первой возможнос­ти — пиши.

Штерн кивнул, и они оба поднялись.

—  Простимся покуда, — сказал Марк, откры­вая объятия, и Штерн прижался к его шее холод­ным ухом и мокрой шершавой щекой.

—  Так ты, значит, точно решил остаться? — все-таки спросил он, глядя на Марка снизу вверх с голубой поволокой печали, в которой уже как будто читались признаки морской болезни и не­минуемые муки ностальгии.

Отстранившись от него, Марк оглянулся на мреющий в утренней дымке город, зубчатые баш­ни Замка на холме, пустынные улицы. В вообра­жении ему смутно рисовались одинокие вечера у камина, при свечах, редкие гости, темные площа­ди, разбитые витрины, разграбленные лабазы... Из-за бессонной ночи все виделось ему слегка размы­тым, слегка искусственным, слегка ненастоящим, как если бы все вокруг — мосты, набережные, дворцы, колокольни, скалы соседнего острова — было только сказочно подробной картиной, уди­вительно точным воплощением чужого замысла.