Оранжерея - Андрей Бабиков

— Сударыня, прошу вас! — грозным шепотом говорил он, склонившись над ней. Она что-то ле­петала в ответ, нервно комкая салфетку на столе.

Нечет прекратил жевать и прислушался.

—  Нет, сударыня, мне это можете не объяс­нять! — перебил ее официант, и по красным пят­нам на его скулах было видно, что он настроен решительно.

«Пьяна она, что ли?» — подумал Марк Он ско­сил глаза на ее ноги: черные чулки, тонкие икры, туфли на высоких каблуках. Хорошенькая. И та­кая растерянная. До него донеслись ее слова: «Как же мне быть?», в которых слышалось настоящее отчаяние. Официант склонился еще ниже и за­шипел ей в самый шиньон. Через минуту он ос­тавил ее в покое, откликнувшись на зов англичан. Когда он затем подошел к Марку взять со стола пустую тарелку, тот спросил его:

—  Что там за сыр-бор с барышней?

—  Да что же, обычное дело: платить нечем, — оживился он и, озираясь по сторонам, азартным шепотом принялся рассказывать.

«Девушка эта пришла часа три назад с каким-то господином в шикарном галстуке. Заказали бутыл­ку „Моэта" за пятьдесят марок, трюфелей с теляти­ной, еще двадцать пять, мороженого и кофе. Всего на восемьдесят марок, не считая чаевых Попили, поели. Кавалер ее извинился и ушел звонить от портье по срочному делу, да и с концом. Она его ждет полчаса — не возвращается. Ждет еще полча­са — нет как нет. Сидит, допивает шампанское. Ну, я уж знаю: пахнет жареным. Спрашиваю ее напря­мик: все ли хорошо, не нужно ли еще чего? Да-да, говорит, спасибо, еще папирос „Рояль Блэнд". Ну, думаю, ладно. Принес ей коробочку, а у самого так и свербит в мозжечке я-то уже насмотрелся чу­дес за три года. И что вы думаете? Проходит еще полчаса: сидит, курит. Лицо бледное, глаза испуган­ные. Ну, тогда я решаю действовать напрямик молча кладу на стол счет и так, знаете, очень вырази­тельно смотрю на нее. А она еще белее стала и давай рыться в сумочке: ах, кошелька нет, ах, укра­ли! Словом, обычная история. А потом...»

—  Прибавьте к моему счету, я заплачу, — пе­ребил его Марк, которому уже наскучил спектакль.

—  Правда? — он вопросительно вскинул од­ну бровь, и глаза его засияли, как новогодние иг­рушки. — Вот уж спасибо, это я прям не знаю... Избавили от головной боли.

Он унесся и с феерической быстротой вер­нулся, держа в руках кожаный бювар, в какие кла­дут счета в дорогих ресторанах. На этом была золотом оттиснута стилизованная заглавная «У», а по краю шла цветочная виньетка.

—  Кофе не желаете? За счет заведения,— льстиво предложил он, пристально следя за тем, как Нечет вынимает бумажник из внутреннего карма­на пиджака.

—  Да, пожалуйста. По-венски.

—  Сию минуту, — сказал официант, не двига­ясь при этом с места.

Марк вытащил из бумажника сто марок одной купюрой (Замок на обороте и раскрытая книга на просвет), взглянул на счет и положил еще два­дцать (Маттео Млетский с волнистыми локонами из-под убора вроде остроконечной тиары, кото­рой тот сроду не надевал). Поймал на себе взгляды англичан, глядевших на него из своего угла с ка­ким-то юмористическим выражением на сырых лицах. Захлопнув бювар, Марк отдал его в благо­дарные, но не слишком ухоженные руки офици­анта.

—  Очень, очень признателен, — говорил тот, кланяясь и скалясь.

Все так же скалясь, он отступил к столику де­вицы, беспокойно вертевшей головкой по сторо­нам во все время этих прелиминарии, и шепнул ей что-то на ухо, глазами указывая на Марка. На­градой Марку было выражение огромного облег­чения, появившееся на лице девицы. В ее малень­ких ушках сверкали поддельные сапфиры, ее яр­ко-красные губы, казавшиеся еще ярче оттого, что кожа у нее была мраморной, дрогнули в благо­дарной, но все еще несмелой улыбке. Чувствуя себя очень глупо, Марк слегка поклонился ей. При­няв его учтивый жест за приглашение, она подо­шла к его столу. Невысокая и хрупкая, она легко могла бы сойти за гимназистку, если бы не пря­мой взгляд искушенных зеленых глаз и эти крова­во-красные губы, в углах которых, слегка обвет­ренных, таилось лукавство пополам с любопыт­ством. Ее удлиненные тушью ресницы смущенно дрожали. В худых, безупречной лепки руках она все еще держала скомканную салфетку. В сочета­нии с ее простым черным платьем, открытость белой шеи и груди казалась чуть ли не вульгар­ной. Вся сцена была насквозь фальшивой. Нечет мысленно перечеркнул абзац, подумал и смял всю страницу.

—  Вы так добры, я вам страшно благодар­на, — сказала она, одолевая смущение и сверкая глазами. Марк встал из-за стола, не зная, что ска­зать. На подбородке у нее сквозь слой пудры про­свечивал тонкий косой шрам. — Разумеется, я за­втра же отдам вам эти деньги. Скажите только адрес.

—  Все это пустяки, — ответил Марк, — в срав­нении с тем удовольствием, какое мне доставила возможность помочь вам в этом... недоразумении.

—  О да! Недоразумение. Этот человек, этот Виктор... Боже, как я ошибалась на его счет!

—  Ну, про счет теперь можете забыть.

—  Благодарю вас! Как редко в наше время можно встретить благородного человека! Вы не представляете, какое я пережила унижение в этот вечер. Но... Вы позволите? — И она, при­держав левой рукой юбку, ловко присела за его столик.

Конечно, я позволю (он тоже сел, продолжая украдкой рассматривать ее матовые плечи). Еще бы. Эти собранные на затылке пепельные волосы, эта ямка между ключиц с дешевеньким кулоном в виде золотого ключика (от какой крохотной сква­жины?), гипнотическое очарование юности и по­таенные посулы в глубине стрельчатых зрачков, обещающих всплеск эмоций и гармонию гормо­нов. Конечно. Пусть несет всякий вздор, сладкий, как турецкий мармелад.

Она принялась рассказывать всю историю сыз­нова. С того момента, как она была восстановле­на в правах добропорядочной посетительницы, официант сделался к ней подчеркнуто внимате­лен. Она скромно попросила стакан воды. Доста­ла из сумки мундштук и закурила папиросу. Марк пил кофе, кивал и делал вид, что сопереживает ей, а сам думал совсем о другом, об одном месте в рукописи, где нужно было поменять имя пер­сонажа, о том, что она лет на шесть моложе его дочери, и — по наклонной — о Розе, о Сперан­ском, и отчего у них ничего не вышло, и еще, что в годы его молодости вся эта сцена была бы не­мыслима, и что теперь человек, сидящий за со­седним столом, только равнодушно зарывается в газету, а не покидает в возмущении своего места — ведь ясно же, кто она, к сожалению, была: банальная девочка для утех, средней стоимости, с надбавкой за свежесть, каких в последнее время немало околачивается в районе пристани и осо­бенно — на Гвардейском бульваре, да еще, по все­му видать, недавно приехавшая на острова из ка­кой-то безнадежной глуши и снимающая комна­ту со своим сутенером где-нибудь на окраине, на Бреге или Вольном. Что же ей оставалось делать, как не пуститься на хитрость, когда несколько дней сряду льет дождь и никаких клиентов, одна слякоть кругом?

После развода с Ксенией Томилиной двадцать пять лет тому назад (ах вот что мы сегодня по­минаем) Марк довольно долго довольствовался ролью разочарованного холостяка в ладно скро­енном костюме и шейном платке, не упускающе­го возможности от случая к случаю снисходи­тельно прижать к своей мохнатой груди какую-нибудь кареглазую прелестницу — благо таких возможностей у него была пропасть с тех пор, как он начал читать лекции в институте. Потом у него была многолетняя связь с молодой актри­сой, с которой он сошелся только потому (как он позднее осознал), что она напоминала ему его бывшую жену, о которой пора было бы уже за­быть. В сорок лет, вновь примеривая на себя ро­мантический плащ Дон Жуана, Марк понял, что он ему не впору, да и не к лицу, и затворился в своем кабинете. Несколько раз он пробовал за­вести привычку ходить в дом свиданий на Галер­ной, как это делывали некоторые из его знако­мых (кто по пятницам, кто по средам), но и из этого ничего не вышло: он не умел там держать­ся непринужденно, его смешила патетика урочного грехопадения и раздражал гвалт кутежей за стеной. Тогда он от безысходности начал при­сматриваться к смазливым горничным и секре­таршам с ремингтонами, нанимавшимся им по объявлениям в газете, но с ними очень скоро на­чиналась унылая морока, жалобы, обиды, подо­зрения, козни, пыль неделями оставалась невы­тертой, а на отпечатанной странице не хватало половины знаков препинания. Кое-как дотянув до сорока пяти и оставшись в своем доме в полном одиночестве, он взял на службу экономку по ре­комендации, немолодую полнотелую немку, и ре­шился подыскать себе в качестве «спутницы жиз­ни», чтобы это ни значило, какую-нибудь поря­дочную женщину лет тридцати, вдову или что-то такое, можно с ребенком, род занятий и степень благополучия значения не имеют. Из дюжины пре­тенденток, которых он по очереди в течение ме­сяца водил обедать в угловое кафе «La Chimere», ни одна не забыла упомянуть, что обожает до­машних животных и кулинарию. К концу месяца он научился зевать с закрытым ртом и выклады­вать на столе кораблик из зубочисток Оставив и эти попытки назначить судьбе аудиенцию, он взял тайм-аут на обдумьшание следующего хода и впал в состояние скорбного воздержания — во вся­ком случае наяву, во снах же он продолжал са­мым жалким образом пресмыкаться перед целым хороводом юных чаровниц и пытливых грехо­водниц (в одежде, или совсем без, или частично одетых в разные причудливые вещи: шелковые рясы, шальвары, нагольные тулупы поверх ажур­ного белья, потертые кожаные доспехи до бедер, меховые кацавейки с костяными застежками), мно­гие из которых имели не столь жестокосердных прототипов или двойников в его бурной и беспутной молодости.