Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

Все гуляли да гуляли До глубокой осени. Долго чувства выясняли И гулять-то бросили!

Евдокия пыталась было угомонить подругу, да куда там! Увидев, как из окна выглянула чья-то голова, Настена останавливалась и, уперев руки в бока, шла на это окно.

Я надену бело платье — Стану как беляночка. Отобью у девки парня — Буду грубияночка!

— Эк тебя разрывает, Настасья! — пробурчит голова, и створки со скрипом закроются.

— Уеду я в город! — скажет Настена. — Душно мне тут, тошно. Может, взамуж выйду, может, еще детей нарожаю. Ты посмотри, какое у меня тело, а? Гнусь на свиноферме, ломаю себя, а ему ничего-ничегошеньки, ты погляди, какая я, погляди. Что они, мужики-то, слепые, что ли? На лешака мне мой дом, корова, если нож в горло в него заходить? Виновата я разве, что Митька, Митька-то мой, теплиночка моя, вместе с трактором под лед ушел? Да как бы я на ту пору была там, да рази же я не бросилась за ним? Да пропади они все, синим пламенем сгори, мужики, только б Митьша жив остался, хоть на поглядочку мне, моим деткам. Сиди бы он чуркой под божницей, всю б работу сама сробила, только б Митьша в избе хоть цигаркой подымил…

Настена смахивала ладонью слезы, заглядывала в Евдокиины глаза, находила в темноте ее руку, потом молча уходила к своему дому.

Где-то у самой реки играли на гитаре, так себе играли, тра-ля-ля, не забористо, густо брякали струны, вот и вся игра. Но Евдокия не торопилась в ограду. Мысли текли тягуче, и кичиги за это время тоже не страгивались с места. Она привычно удивлялась тому, что раньше час летел минутой, а теперь все наоборот. И спешить-то некуда, и мать ничего не скажет, хоть с зарей приди. Кровать вот в горнице пышно заправлена, по месяцам топорщится накрахмаленными боками, а Евдокия придет и повалится либо на голбчик, либо в боковушку, рядом с матерью, на старую кровать, где мать отдыхает в пору нездоровья. Мычит в пригоне корова, гуси под домом гоношатся. Привычно все, звуки знакомые, даже известно, как ветер в разных углах ограды подувает. Подойдет Евдокия к колодцу, вытянет бидон с молоком, напьется до ломоты в зубах, и свернется еще один день.

Поутру, еще не успевал дым над избами взвиться, а на ферме уж брякали ведра, и, когда хрюкающая и орущая братия понемногу утихала, отвалившись от колод, женщины собирались у кормокухни, начинали судачить про житье-бытье. Какая-нибудь, закончив повествовать о своем непутевом муженьке, со вздохом говорила: «Хорошо Евдокии: не бита, не ругана, пьяным мужем не пугана. Живет себе припеваючи!» А вечером подхватывалась и торопилась скорее домой, гоношить «непутевому» ужин.

Разговоры такие велись ежедневно, и Евдокия внимание на них перестала обращать. В глубине души лишь жило всегда желание вот так же бежать к своему «непутевому».

Зимой, перед Новым годом, остановился возле Евдокииного дома «Москвич». Из него вывалилась с узелками и узелочками Евдокиина тетка, что жила в городе, а следом за ней, неторопливо захлопнув дверцу, вышел мужчина. Евдокия в это время хлеб пекла, с деревянной лопаты ловко на печной под калачи укладывала. Хоть и продавали в колхозной лавке привозной хлеб, она и мать не ленились свои калачи печь. Свой-то хлеб ноздристый, духмяный, долго в холстине свежим лежит.

Не слышала Евдокия, как машина подъехала, лишь когда в сенях затопали, отряхивая снег, вышла в горницу.

— Эк жмет, нечистая сила! Градусов под тридцать, ежели не шибче. — Тетка расцеловалась. — Ну, племянница, здравствуй! Принимай гостей из дальних волостей.

Евдокия любила тетку, еще в детстве та привозила ей штапеля на платье, гостинцы городские, проводила у них свой отпуск, вспоминала брата, отца Евдокии. Зимой же тетка никогда отпуска не брала, тем острей любопытство — чего это вдруг наведалась?

— Привечай, чего растопорщилась? — снова разулыбалась тетка.

Дверь отворилась, и в клубах морозного пара на порог ступил мужчина, незнакомый.

Словно кто взял и с печного пода высыпал Евдокии под ноги пригоршню раскаленных углей. А сердце толкнулось в груди и рассыпалось по всему телу. Еще не зная, отчего это так, Евдокия подняла глаза на вошедшего. Он на нее смотрел неожиданно открыто, испытующе, остро. Будто сразу хотел узнать ее всю, понять в ней что-то раз и навсегда.

«Чего это он? — подумалось Евдокии. — А я и не прибрана. И в старом платье. Экая кулема!» — укорила себя мимоходом.

Все остальное было как во сне, будто и не с ней вовсе. Будто кто другой бегал к Настене и просил подменить ее на ферме. И Настена, жарко задышав ей в лицо, бросила:

— И не отказывай, насиделась, чего уж дурочку гнуть! Я после забегу. И не возражай, а то забоишься ферму оставить. А я и завтра управлюсь. Я хоть всю жизнь, Дунюшка, две группы готова кормить, только бы хоть краешек счастья ущипнуть! — Настена наспех всплакнула и выпроводила подругу.

К вечеру всю деревню облетела весть, что к Евдокии из города приехал свататься жених. Что он давно приезжает, что Евдокия молчком да молчком, а вот, вишь-ты, с машиной отхватила, не смотри что недотрога. Кто говорил, что познакомилась она с ним, когда ездила в