Зощенко - Валерий Попов

Аполлона забирают в армию, о нем долго нет никаких известий, и единственная его родственница — тетушка — продает его артистический наряд, в котором тот выступал когда-то с таким блеском… И тут Аполлон возвращается — измученный войной, потерявший весь свой блеск и кураж. Тамара даже не узнает его. Узнав, говорит, что выходит замуж за коммерсанта. Аполлон впадает в апатию, целыми днями лежит дома, потом — пытается лечь на рельсы. Обходчик спасает его и, узнав, что тот не владеет никаким рукомеслом, устраивает его на кладбище, и там Аполлон и находит успокоение, сначала — в работе, а потом — в могиле.

Повесть «Мудрость» — о человеке, который вдруг теряет интерес к жизни, потом вдруг внезапно снова обретает его, созывает в гости прежних веселых друзей, готовит к встрече замечательную трапезу… и вдруг — умирает.

Повесть «Страшная ночь» была написана еще в 1923 году, удостоилась одобрения «братьев-серапионов» и самого Горького.

Герой повести тоже музыкант, по фамилии Котофеев, но, как и у Перепенчука, талант его не слишком ярок, скорее посредствен. Он играет в оркестре на таком незначительном и вообще малоизвестном инструменте, как… «треугольник». И даже эта жалкая должность вызывает у него трепет — а вдруг все рухнет? Вдруг изобретут какой-нибудь «электрический треугольник» и надобность в нем, Котофееве, отпадет? Постепенно этот страх нарастает, переходит в ужас, Котофеев в страшном состоянии мечется по городу, преследуемый злобной толпой, и в конце концов забирается на колокольню и бьет в набат. Пожара никакого в городе нет — но свой ужас перед жизнью Котофеев «транслирует» всему городу…

Почему Зощенко было так важно написать эти повести, хотя он чувствовал всю их «несозвучность передовым идеям» и понимал, что идет на риск? Он писал о себе, о постоянном страхе «недобитого» революцией, о боязни оказаться в конце концов «изгоем общества», как и его герои. И теперь мы знаем, что он тревожился не напрасно — так и вышло. Стоит ли спрашивать: зачем он написал эти повести?

Он вспоминал, что образы нищего и протянутой руки почему-то пугали его еще в бессознательном, младенческом возрасте, появлялись в кошмарных снах.

И уже в зрелом возрасте на него самое гнетущее впечатление производил поэт Тиняков, сделавшийся вдруг профессиональным нищим и стоявший на Литейном проспекте. Образ нищей, неприкаянной старости преследовал Зощенко… Хотя тогда, казалось, ничто не предвещало этого: вторая половина двадцатых годов — пик популярности Зощенко, его благополучия. Он снимает шикарную квартиру на улице Чайковского, в самом фешенебельном районе Ленинграда, Вера Владимировна шикарно обставляет ее, в своем вкусе… А он пишет «Сентиментальные повести» — о гибели людей «своего круга».

Повесть «Коза» — история бедного чиновника, коллежского регистратора Забежкина — напоминает гоголевскую «Шинель». У обоих героев возникает страстная мечта: шинель у Башмачкина, коза — у Забежкина. Он даже хочет жениться на хозяйке, у которой снимает комнату… имея в виду на самом деле козу. Но коза оказывается не ее! Любовь трагически гибнет. Сосед, владелец козы, утешает Забежкина: «Ну как, брат Забежкин… Ну, терпи, терпи. Русскому человеку невозможно, чтоб не терпеть. Терпи, брат Забежкин».

Приходит в голову подозрение, что Зощенко не просто следует классическим образцам, но пишет пародию.

И в иронической автобиографии «О себе, о критиках и о своей работе» Зощенко признавался:

«Я только пародирую. Я временно замещаю пролетарского писателя. Оттого темы моих рассказов проникнуты наивной философией, которая как раз по плечу моим читателям.

В больших вещах я опять-таки пародирую. Я пародирую и неуклюжий, громоздкий (карамзиновский) стиль современного красного Льва Толстого или Рабиндраната Тагора, и сентиментальную тему, которая сейчас характерна. Я пародирую теперешнего интеллигентского писателя, которого, может быть, и нет сейчас, но который должен бы существовать, если б он точно выполнял социальный заказ не издательства, а той среды и той общественности, которая сейчас выдвинута на первый план…»

Один из исследователей творчества Зощенко — И. Сухих пишет:

«Название цикла (“Сентиментальные повести”) напоминает о Карамзине с его “Бедной Лизой”.

…История драматической любви Аполлона Семеновича Перепенчука и Тамары Омельченко варьирует уже тургеневские сюжеты (скажем, “Дневник лишнего человека” или “Накануне”).

Короткая повесть “Мудрость” с главным мотивом запоздавшего прозрения и внезапной смерти отсылает к “Обломову” и чеховским рассказам. Чеховскую миниатюру “О бренности” (1886) можно считать прямым анекдотическим источником драматической новеллы Зощенко.

“Страшная ночь”. Новелла эта переводит в гротескно-фантасмагорический план сюжет еще одного чеховского рассказа — “Упразднили!” (1885). Чеховский отставной прапорщик Вывертов потрясен и поражен неожиданным упразднением его прежнего чина: “Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль? Стало быть, ежели я вас понимаю, мне может теперь всякий сгрубить, может на меня тыкнуть?” В его воображении возникает и такая картина: “Вылезая из брички, он робко взглянул на небо: не упразднили ли уж и солнца?”

Повесть “Веселое приключение”, напротив, в анекдотическом ключе трансформирует фабулы “Пиковой дамы” и “Преступления и наказания”: молодой человек является причиной смерти богатой старухи и получает наследство. Однако у Зощенко дело вовсе не в философии, не в желании “мысль разрешить” и позволить себе “кровь по совести”, а всего-навсего в поиске денег на поход в кино с любимой девушкой.

“В чем, собственно, дело? — успокаивал себя Сергей. — Ну, эка штука — денег нету! Подумаешь, какая нестерпимая беда! Дерьмо какое. К чему же это последнюю свою кровь отравлять вопросами? Пойду и скажу, мол, нету — мало ли”.

Философская трагедия Достоевского сменяется у Зощенко драмой семи гривен».

«Сентиментальные повести» Зощенко привлекают интерес литературоведов по многим причинам.

«Замечателен язык “Повестей”, — писал К. Чуковский. — Это почти литературный язык, но — с легким смердяковским оттенком… Это язык полуинтеллигента тех лет, артистически разработанный Зощенко во всех своих оттенках и тональностях».

Повести эти — при всей их серьезности и даже трагизме — есть пародия на прежний «высокий стиль»: «Весь вечер он плакал у ее ног и с невыразимой страстью и тоской целовал ее колени»; «Лизочка Рундукова побежала за ним и, догнав его на улице, заламывая руки, стала лепетать и спрашивать: ну, как? Что? Есть ли надежда? И что пущай врач знает, что она не перенесет гибели этого человека!»