О людях и нелюдях - С. Алесько

— Но зачем ты обо мне заботишься?!

— Смерть твоей матери вспомнил, дурак старый. Представил, каково Соколиному было голову сына получить. И что еще предстоит, когда он о тебе узнает…

— Но он же убил твою семью!

— Если б твоя смерть воскресила Льнушу или кого-то из моих детей, я перегрыз бы тебе горло, не задумываясь. А иначе какой прок? Заставить князя страдать, как страдаю я? Так ему не лучше, особенно теперь. Знаю точно, — Лунь провел рукой по лицу, будто смахивал воспоминания, налипшие тонкой осенней паутинкой. — К тому же ты-то никого не убивал, разве что в честном бою. Я слышал, это твой первый поход был. Так? — Парень кивнул. — Тем более. А еще понравилось мне, как ты себя во дворе повел. Хотел ведь Когтя в колодец столкнуть, признавайся?

— Хотел… Побоялся, что сил не хватит утопить. А потом меня достали б и…

— Правильно мыслишь. Видать, все-таки не глуп. Жизнь — ценная штука, хоть местами и подлая. Поверь лекарю и старику. Не надо ею разбрасываться, ни своей, ни чужой. И ничего стыдного в желании жить нет до тех пор, пока не станешь платить чужими жизнями за свою. Или предложишь в обмен душу. А тухлятину пожрать незазорно. Жизнь тебя ею все равно накормит, а то и чем похуже, — усмехнулся Лунь.

Парень, к собственному удивлению, улыбнулся в ответ.

— Иди, поспи. Я пока поищу тебе обувку, потом разбужу и выведу отсюда. Э, да не благодари, — махнул рукой Лунь, заметив выражение лица пленника. — Крылик оставь. Может, хоть тебя охранит… — Волк помолчал, сын Соколиного, не отрываясь, смотрел на него. — Думается, не Крылатая наши семьи не сберегла, а Клыкастый погубил. Вошел в души тех, кто твою мать замучил, потом и князем завладел… Ко мне стучался, да я не пустил… И ты берегись, дрозд черный, — старый нелюдь встал из-за стола и, кивнув парню на лежанку, побрел к выходу. — Это ж надо, какой красивый пес получился… — донеслось до чутких ушей молодого оборотня.

Той же ночью Лунь вывел пленника из замка каким-то полузаваленным подземным ходом, известным, похоже, только ему. На поверхность они выбрались у заросшей дороги. Волк объяснил, как кратчайшим путем добраться до границы земель Соколиного.

— Ты к отцу не спеши. Неподходящее сейчас время для твоих известий. Пусть князь остынет, сообразит, что лучше живой сын-оборотень, чем никакого.

— А ты, Лунь? Неужели здесь останешься? Коготь тебя убьет, если дознается…

— Не дознается, я позаботился. Есть травки, которые след взять не дают. А Когтю скажу, что убил тебя, не сдержался. Настолько не сдержался, что и от тела ничего не осталось. Он поверит, ты ведь сын моего врага. Все поверят. Волки не зря в кухне не появлялись, давали мне возможность счеты свести. Несытька вон помогать прибежала, а сама не на тебя, а на суп накинулась, — о волчице оборотень говорил едва ли не ласково. — Коготь много о себе мнит, не ожидает, что кто-то может настолько его ослушаться. Поэтому и оставил тебя со мной. Порычит, конечно, вожак наш, побесится, может, куснет раз-другой, и успокоится. Да и волки меня в обиду не дадут. А мне все одно идти некуда. И за Несытькой уж привык приглядывать. Пропадает девчонка, от собственной ненависти задыхается.

— Ты так о ней говоришь, а она…

— Осуждать-то не спеши. Она у Воинов потому же, почему и я. Только убийство ей легко дается. Гляжу на нее иной раз и Крылатую благодарю, что меня от такого охранила. Вот так, дрозд. Ступай, пока меня не хватились.

По владениям отца он пробирался в зверином облике, ночами, таща узел с одеждой и драными сапогами в зубах. На его счастье, Кедровый кряж находился в приграничье, и скоро черный пес оказался на землях короны.

Государь Беркут не препятствовал Соколиному, самому сильному и влиятельному из подданных-дворян, изничтожать оборотней в пределах Северного княжества, но прибегать к жестким мерам в остальном Ладе не спешил. Дети Клыкастого (как и любой человек, которого заподозрили в принадлежности к этому племени) должны были беспрекословно подставлять стражникам, сыскарям, городским чиновникам и сельским старостам руку для проверки серебряным крыликом и отмечаться на специальных заставах, дабы власти знали об их перемещениях. Нарушившие закон оборотни карались строже, чем люди, но так было заведено испокон веков и воспринималось едва ли не как должное.

Определенные ограничения имелись и на места проживания нелюдей. Районы оборотней существовали почти во всех городах. Большей частью это были грязные трущобы, но встречались и довольно зажиточные кварталы. Селянам разрешалось самим решать, позволять племени Клыкастого жить в их деревне или нет. Обычно чем дальше от города, тем более строгими становились нравы, и тем меньше оборотней можно было встретить в селениях. Лишь на северо-востоке, по берегу Свинцового моря у Лихого острова рыбацкие деревушки населяли, главным образом оборотни и полукровки, они же проживали в селениях, удаленных от побережья. Эту часть Лада частенько именовали Землями Клыкастого.

Для младшего княжича все в новой жизни было незнакомо. Он не просто лишился своего положения, а еще и оказался в самом низу, не просто нищим, но нищим оборотнем. Единственное, что далось легко, пришло само собой — это новое имя. Когда подвыпивший, а потому добрый, селянин согласился подвезти оборванного худого парня на телеге и спросил, как зовут попутчика, тот, ни на миг не задумавшись, ответил: «Дрозд».

Дрозд скитался по дорогам, тщательно избегая владений Соколиного. Уже в первый год он многое узнал о жизни оборотней. Иные знания доставались совершенно случайно, например, страшный урок о том, что перекидываться можно лишь в безопасном месте.

Сам новоиспеченный оборотень не пострадал во время оборота лишь из-за воспитанного с детства стыда наготы. Иной раз обстоятельства складывались так, что на четырех удирать было сподручней, чем на двух. И даже оставалось время перекинуться. Но мысль о том, что придется раздеться донага в людном месте или того хуже, вообще лишиться одежды, ни разу не позволила рискнуть. Оборотни же в большинстве своем ложным стыдом не страдали. Они едва ли не полжизни разгуливали нагишом в зверином обличье, и детей своих не слишком строго приучали надевать штанишки-платьица. Иначе где на чад одежды напасешься, когда им десять стукнет? Дрозд быстро понял, что распущенность и бесстыдство оборотней, за которые их так ненавидели блюстители нравственности, проистекают не из природной порочности, а скорее, наоборот, из большей естественности.