Таинственный монах - Александр Владимиров

Молодой парень во френче оглядел пришедших и произнес:

— Проходите, товарищ Блюмкин.

Гости вошли. Ермилов оглядел коридор квартиры. Стены украшены лепниной с ручной тончайшей росписью и самодельными обоями сделанными видимо из кожи какого-то животного.

— Крокодиловая кожа, — прошептал Яков, заметив взгляд Игоря, и направился в комнату.

Проверять так это или не так Ермилов не стал. Он лишь только снял пальто и повесил на вешалку, что стояла в углу. Туда же пристроил кепку, и лишь после этого последовал за Блюмкиным в гостиную. Остановился в дверях и замер. Там за столом сидели: Мария Спиридонова (Игорь узнал ее, прошла мимо, когда он стоял у окна в "Национале"), Фанни Каплан (чай фотографию видел) и неизвестная ему женщина, а так же двое мужчин. Чекист представил их друг другу. Незнакомкой оказалась хозяйка квартиры — Анна Пигит. Один из мужчин рабочий Новиков, второй эсер Протопопов. Игорь припомнил, что в конце двадцатого века именно боевика Протопопова подозревали в покушении на Ленина.

Всегда считалось, по фотографии, что хранится в деле о покушении на Владимира Ильича, трудно восстановить внешний облик Каплан. Существовал еще один снимок, он хранился в архивах ФСБ, но как-то посмотреть его в свое время у Игоря просто не было, ни желания, ни возможностей. Конечно, знай, Ермилов, что суждено, будет встретиться с известной террористкой, то скорей попросил бы Заварзина, чтобы тот организовал ему доступ к журналу "Каторга и ссылка". Именно в нем и находился снимок каторжанок сделанный в Чите в тысяча девятьсот семнадцатом году. Вот и смотрел Игорь на обворожительное лицо девушки. Маленький аккуратненький носик с небольшой горбинкой. Припухлые губки. Глаза узкие, девушка страдала слепотой и, несмотря на лечение, полностью зрения ей так и не удалось восстановить. Одета модно. В руках Фанни держала папироску. Она улыбнулась Ермилову и произнесла томным голосом:

— Дора.

— Мишель, — ответил Игорь и улыбнулся. Достал из кармана френча цветок, что купил у гостиницы у торговки, (тогда Блюмкин еще возмутился: "зачем это тебе") и протянул девушке.

— Фиалка, — проговорила Дора и улыбнулась. — По-еврейски Фейга.

Фейгой так Фанни звали родители, но сама она, как понял Ермилов, любила представляться Дорой. И действительно в девушке было, что-то такое, что роднило ее с маленьким цветком. Глядя на нее, Игорь осознал, что вряд ли она думает о каком либо покушении. Вполне возможно, как у любого человека, не зависимо в какой тот стране живее, у него есть претензии к правящей партии. Кто бы ни оказался у власти, а вопросы негативные всегда найдутся. На всех не угодишь.

Игорь не заметил, как оказался с Дорой наедине. Блюмкин и Спиридонова куда-то удалились. Новиков и Протопопов, что-то обсуждали. Ермилов даже пожалел, что не может находиться одновременно в нескольких местах сразу. Он был вынужден слушать печальную историю, что рассказывала девушка. Игорь был поражен, сколько не значительных, на первый взгляд деталей исчезает бесследно со временем.

— Я тогда была контужена, — говорила между тем Дора, — и в таком состоянии попала в жандармское управление Киева. Допрашивал меня полковник Новицкий. Толстый, жирный козел. Он меня сломал, и я все подписала не глядя. Судья не стал делать скидок на возраст, а мне ведь тогда всего шестнадцать лет было, и приговорил к высшей мере наказания. Слава богу, генерал-губернатор, я ему до сих пор благодарна, вывел на судебном решении всего три слова — "Вечные каторжные работы". Затем Забайкалье. Мальцевская каторжная тюрьма. Постоянно холодно, здание одноэтажное деревянное. Начальник тюрьмы человек злой и стесняющийся — Павловский. С каторжанами почти не общается изредка заходит и проверяет политзаключенных, живущих большой семьей. Именно в той тюрьме я и познакомилась с Марией.

Ермилов сообразил, что девушка имела в виду эсерку Спиридонову. Она продолжала говорить, но Игорь уже не слушал. Он смотрел на нее, а когда вернулся в "Националь" вдруг понял, что постоянно о Доре думает.

— Нельзя, — выругал Ермилов себя, сидя у открытого окна. — Нельзя.

Папироска дымилась. За окном моросил весенний дождь, смывавший остатки прошлогоднего снега.

— Нельзя! — Проворчал Игорь, — еще не хватало, чтобы ты влюбился в Дору. Когда на кон поставлено будущее, думать о чем-то другом нельзя.

Но как бы то ни было, но наследующее утро, после посещения Лубянки, Игорь устремился на Большую Садовую.

Кто сказал, что Фанни Каплан была страшненькая? Злые языки.

Ермилов почти каждый день проводил в обществе Доры. Ночью, возвращаясь к себе в "Националь", думал, а стоит ли ее впутывать в покушение? С одной стороны ее нахождение на месте преступления было доказано, но с другой… После того как прозвучат выстрелы история пойдет по привычной, по крайней для него Игоря, колее. Все равно чекисты кого-нибудь задержат, но как бы то не было но путешественник как-то в разговоре заикнулся, что разочарован политикой вождя. Возмутился перегибами своих коллег на местах.

— Неужели, — говорил Ермилов, — нельзя обойтись без продразверстки? Неужели нельзя сделать так, чтобы власть в России была демократической? Зачем нужно было разгонять Учредительное собрание?

Девушка удивленно смотрела и не понимала, зачем об этом говорить на свидании. Пока Игорь понял только одно, что Дора ничего плохого против Ленина не имела. Она даже сказала, что благодаря брату Владимира Ильича Дмитрию поправила хоть и чуть-чуть зрение.

— Миш, — проговорила Фанни, прижимаясь к руке Игоря, когда они сидели на лавочке, — да разве я могу держать зло на брата, человека который был ко мне так добр. Я с радостью вспоминаю те дни, которые провела в санатории города Евпатория. Я, пожалуй, никогда не была так счастлива.

Больше эту тему Ермилов и не затрагивал. Один раз еще упомянул фамилию человека стрелявшего в Урицкого, но девушка никогда о таком не слышала. Потом Игорь в разговоре с Яковом Блюмкиным заикнулся. У того глаза вспыхнули, он полюбопытствовал откуда Михаил знает молодого Петроградского поэта.

— Слышал, — коротко ответил Ермилов. — Друг Есенина.

— А стихи, стихи-то его слышал?

— Стихи? Нет. Стихи не слышал.

— Ты много, Миша потерял. — Проговорил Блюмкин. Он встал из-за стола, подошел к окну и молвил:- Смотр. — Прокашлялся. Задекламировал:

На солнце, сверкая штыками —Пехота. За ней, в глубине, —Донцы-казаки. Пред полками —Керенский на белом коне.Он поднял усталые веки,Он речь говорит. Тишина.О, голос! Запомнить навеки:Россия. Свобода. Война.Сердца из огня и железа,А дух — зеленеющий дуб,И песня-орёл, Марсельеза,Летит из серебряных труб.

Блюмкин читал стихи и в его глазах Игорь увидел дьявольский огонь, что вспыхивает, когда человек вдохновлен и возбужден. Не прерываясь, с выражением и жестикуляцией, которая, как казалось Ермилову, была свойственна поэтом Серебряного века.

— Он, это стихотворение написал в прошлом году, — проговорил Яков, закончив читать. — Я же его в нашей газете прочитал. До этого стихи Леонида и Есенина в Одессе читал. Лично с пареньком, — Блюмкин вздохнул, — не знаком.

После этих слов можно было задуматься не на шутку. Вечером, после очередного свидания с Фанни. На этот раз оно закончилось постелью. Оставшись вдвоем, Игорь вдруг не сдержался и поцеловал девушку в губы. Думал, что та залепит ему звонкую пощечину, но ошибся. Дора ответила взаимностью. Они занимались любовью. Именно любовь, по-другому это просто назвать никак нельзя было. Даже слово — секс, в их ситуации казалось каким-то грубым и грязным.

Итак вечером после очередного свидания с Дорой Игорь, закурив папироску присел у окна. Вот и задумаешься тут. Как бы то ни было, но убийство Урицкого прямого отношения к покушению на Ленина не имело. Скорее косвенное. Дзержинский уехал по делам в Петроград. Хоть охрана и была снята, но выстрелы в вождя так и не прозвучали. Оставалось Ермилову сделать только два шага. Шаг первый, убедить Петерса, любыми способами, чтобы он распорядился провести митинг впервые без охраны. Шаг второй найти человека, который согласится стрелять, в противном случае покушение придется совершать самому. И еще германский посол фон Мирбах. Дни, когда на того было совершенно покушение приближались.

Вечером четвертого июня Ермилов пригласил Блюмкина и Андреева к себе в номер, для того чтобы провести совместно прекрасный вечер. Подразумевалось, что должны были прийти дамы. В данном случае это была Фанни и Мария Спиридонова.

К гипнозу пришлось прибегнуть только из-за того, что оба чекиста должны были забыть, кто посоветовал им уничтожить фон Мирбаха. В основном свою роль сыграла водка. Она у любого язык развяжет. Девушки, к разочарованию Блюмкина и Андреева не пришли. Сначала терпеливо ждали, а потом не выдержали, а там уж когда алкоголь свое стал брать и не до них стало. Ермилов незаметно перевел разговор в сторону Брестского мира. Возмутился для вида, что не согласен с решением, сделанным товарище Ульяновым. Собутыльники его поддержали.