В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

«Пройди по улице с небритой физиономией…»

Пройди по улице с небритойфизиономией сам-друг,нет-нет, наткнешься на открытыйканализационный люк.

А ну-ка глянь туда, там тожерасположилась жизнь со всемхозяйством: три-четыре рожипьют спирт, дебильные совсем.

И некий сдвиг на этих лицахопасным сходством поразитс тем, что тебе ночами снится,что за спиной твоей стоит.

…Создай, и все переиначат.Найдут добро, отыщут зло.Как под землей живут и плачут,Как в небе тихо и светло!

«Спит мое детство, положило ручку…»

Спит мое детство, положило ручку,ах, да под щечку.А я ищу фломастер, авторучку —поставить точку

под повестью, романом и поэмой,или сонетом.Зачем твой сон не стал моею темой?Там за рассветом

идет рассвет. И бабочки летают.Они летают.И ни хрена они не понимают,что умирают.

Возможно, впрочем, ты уже допетрил,лизнув губоютравинку — с ними музыка и ветер.А смерть — с тобою.

Тогда твой сон трагически окрашентаким предметом:ты навсегда бессилен, но бесстрашен.С сачком при этом.

«Флаги красн., скамейки — синие…»

Флаги красн., скамейки — синие.Среди говора свердловскогопили пиво в парке имениМаяковского.

Где качели с каруселями,мотодромы с автодромами —мы на корточки присели, мылюбовались панорамою.

Хорошо живет провинция,четырьмя горит закатами.Прут в обнимку с выпускницамиардаки с Маратами.

Времена большие, прочные.Только чей-то локоточекпошатнул часы песочные.Эх, посыпался песочек.

Мотодромы с автодромамизакрутились-завертелись.На десятом оборотек черту втулки разлетелись.

Ты меня люби, красавица,скоро время вовсе кончится,и уже сегодня, кажется,жить не хочется.

«Ни разу не заглянула ни…»

Ни разу не заглянула нив одну мою тетрадь.Тебе уже вставать, а мнепора ложиться спать.

А то б взяла стишок, и таксказала мне: дурак,тут что-то очень Пастернак,фигня, короче, мрак.

А я из всех удач и бедза то тебя любил,что полюбил в пятнадцать лет,и невзначай отбил

у Гриши Штопорова, укомсорга школы, блин.Я, представляющий шпануСпортсмен-полудебил.

Зачем тогда он не приперменя к стене, мой свет?Он точно знал, что я боксер.А я поэт, поэт.

«В безответственные семнадцать…»

В безответственные семнадцать,только приняли в батальон,громко рявкаешь: рад стараться!Смотрит пристально Аполлон.

Ну-ка, ты, забобень хореем.Ну-ка, где тут у вас нужник?Все умеем да разумеем,слышим музыку каждый миг.

Музыкальной неразберихойбило фраера по ушам.Эта музыка станет тихой,тихой-тихой та-ра-ра-рам.

Спотыкаюсь на ровном месте,беспокоен и тороплив:мы с тобою погибнем вместе,я держусь за простой мотив.

Это скрипочка злая-злаяна плече нарыдалась всласть,это частная жизнь простаяс вечной музыкой обнялась.

Это в частности, ну а в целом —оказалось, всерьез игра.Было синим, а стало белым,белым-белым та-ра-ра-ра.

Стихи уклониста Б. Рыжего

…поехал бы в Питер…

О.Д.[58]

Когда бы заложить в ломбард рубин заката,всю бирюзу небес, все золото берез —в два счета подкупить свиней с военкомата,порядком забуреть, расслабиться всерьез.

Податься в Петербург, где, загуляв с кентами,вдруг взять себя в кулак и, резко бросив пить,березы выкупить, с закатом, с облаками,сдружиться с музами, поэму сочинить.

Из фотоальбома

Тайга — по центру, Кама — с краю,с другого края, пьяный в дым,с разбитой хар6ей, у сараястою с Григорием Данским.

Под цифрой 98слова: деревня Сартасы.Мы много пили в эту осень«Агдама», света и росы.

Убита пятая бутылка.Роится над башками гнус.Заброшенная лесопилка.Почти что новый «Беларусь».

А ну, давай-ка, ай-люли,в кабину лезь и не юли,рули вдоль склона неуклонно,до неба синего рули.

Затарахтел. Зафыркал смрадно.Фонтаном грязь из-под колес.И так вольготно и отрадно,что деться некуда от слез.

Как будто кончено сраженье,и мы, прожженные, летим,прорвавшись через окруженье,к своим.

Авария. Башка разбита.Но фотографию найдуи повторяю, как молитву,такую вот белиберду:

Душа моя, огнем и дымом,путем небесно-голубым,любимая, лети к любимымсвоим.

«Мой герой ускользает во тьму…»

Мой герой ускользает во тьму.Вслед за ним устремляются трое.Я придумал его, потомучто поэту не в кайф без героя.

Я его сочинил от уста —лости, что ли, еще от желаньябыть услышанным, что ли, чита —телю в кайф, грехам в оправданье.

Он бездельничал, «Русскую» пил,Он шмонался по паркам туманным.Я за чтением зренье садилда коверкал язык иностранным.

Мне бы как-нибудь дошкандыбатьдо посмертной серебряной ренты,а ему, дармоеду, плеватьна аплодисменты.

Это — бей его, ребя! Душабез посредников сможет отнынекое с кем объясниться в пустынелишь посредством карандаша.

Воротник поднимаю пальто,закурив предварительно: времятвое вышло. Мочи его, ребя,он — никто.

Синий луч с зеленцой по краямпреломляют кирпичные стены.Слышу рев милицейской сирены,нарезая по пустырям.

«Я пройду, как по Дублину Джойс…»

Я пройду, как по Дублину Джойс,сквозь косые дожди проливныеприблатненного города, сквозьвсе его тараканьи пивные.

— Чего было, того уже нет,и поэтому очень печально, —написал бы наивный поэт,у меня получилось случайно.

Подвозили наркотик к пяти,а потом до утра танцевали,и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»[59]неотложку в ночи вызывали.

А теперь кто дантист, кто говнои владелец нескромного клуба.Идиоты. А мне все равно.Обнимаю, целую вас в губы.

Да, иду, как по Дублину Джойс,дым табачный вдыхая до боли.Here I am not loved for my voice,I am loved for my existence only.*

«Что махновцы — вошли красиво…»