В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

«Там вечером Есенина читали…»

Там вечером Есенина читали,портвейн глушили, в домино играли.А участковый милиционерснимал фуражку и садился рядоми пил вино, поскольку не был гадом.Восьмидесятый год. СССР.

Тот скверик возле Мясокомбинатая помню, и напоминать не надо.Мне через месяц в школу, а покамне нужен свет и воздух. Вечер. Лето.«Купи себе марожнова». Монетав руке моей, во взоре — облака.

«Спасиба». И пошел, не оглянулся.Семнадцать лет прошло, и я вернулся —ни света и ни воздуха. Затоостался скверик. Где же вы, ребята,теперь? На фоне Мясокомбинатая поднимаю воротник пальто.

И мыслю я: в году восьмидесятомвы жили хорошо, ругались матом,Есенина ценили и вино.А умерев, вы превратились в тени.В моей душе еще живет Есенин,СССР, разруха, домино.

«Ну вот, я засыпаю наконец…»

Ну вот, я засыпаю наконец,уткнувшись в бок отцу, еще отецчитает: «Выхожу… я на дорогу…»Совсем один? Мне пять неполных лет.Я просыпаюсь, папы рядом нет,и тихо так и тлеет понемногув окне звезда, деревья за окном,как стражники, мой охраняют дом.И некого бояться мне, но все жесовсем один. Как бедный тот поэт.Как мой отец. Мне пять неполных лет.И все мы друг на друга так похожи.

«Темнеет в восемь — даже вечер…»

Темнеет в восемь — даже вечертут по-немецки педантичен.И сердца стук бесчеловечен,предельно тверд, не мелодичен.

В подвальчик проливает месяцхолодный свет, а не прощальный.И пиво пьет обрюзгший немец,скорее скучный, чем печальный.

Он, пересчитывая сдачу,находит лишнюю монету.Он щеки надувает, прячав карман вчерашнюю газету.

В его башке полно событий,его политика тревожит.Выходит в улицу, облитыйлуной — не хочет жить, но может.

В семнадцать лет страдает Вертер,а в двадцать два умнеет, что ли.И только ветер, ветер, ветерзаместо памяти и боли.

Кино

Вдруг вспомнятся восьмидесятыес толпою у кинотеатра«Заря», ребята волосатыеи оттепель в начале марта.

В стране чугун изрядно плавитсяи проектируются танки.Житуха-жизнь, плывет и нравится,приходят девочки на танцы.

Привозят джинсы из Америкии продают за ползарплатыопределившиеся в скверикеинтеллигентные ребята.

А на балконе комсомолочкастоит немножечко помята,она летала, как Дюймовочка,всю ночь в объятьях депутата.

Но все равно, кино кончается,и все кончается на свете:толпа уходит, и валяетсяСын Человеческий в буфете.

«Красавица в осьмнадцать лет…»

Красавица в осьмнадцать лет,смотри, как тихо мы стареем:всё тише музыка и светдавно не тот, и мы робеем,

но всё ж идем в кромешный мрак.Но, слышишь, музыка инаяуже звучит, негромко так,едва-едва, моя родная.

Когда-нибудь, когда-нибудь,когда не знаю, но наверноокажется прекрасным путь,казавшийся когда-то скверным.

В окно ворвутся облака,прольётся ливень синеокий.И музыка издалекасольётся с музыкой далекой.

В сей музыкальный кавардаквойдут две маленькие тени —от летней музыки на шаг,на шаг от музыки осенней.

«…Облака над домами…»

…Облака над домами,облака, облака.Припадаю губамик вашей ручке: пока.

Тихой логике мирая ответить хочувсем безумием Лира,припадая к плечу.

Пять минут до разлукинавсегда, навсегда.Я люблю эти рукиплечи, волосы, да.

Но прощайте, прощайте,сколько можно стоять.Больше не обещайтепомнить, верить, рыдать.

Всё вы знаете самина века, на века.Над домами, домамиоблака, облака.

«Старик над картою и я…»

Старик над картою и янад чертежом в осеннем свете —вот грустный снимок бытиядвух тел в служебном кабинете.

Ему за восемьдесят лет.Мне двадцать два, и стол мой ближек окну и в целом мире нетлюдей печальнее и ближе.

Когда уборщица зайдет,мы оба поднимаем ногии две минуты напролетсидим, печальные, как боги.

Он глуховат, коснусь руки:— Окно открыть? — Вы правы, душно.От смерти равно далекии к жизни равно равнодушны.

«…Три дня я ладошки твои целовал…»

…Три дня я ладошки твои целовали плакал от счастья и горя.Три дня я «Столичной» хрусталь обливали клялся поехать на море.

Пари ла три дня за окошком сирень,и гром грохотал за окошком.Рассказами тень наводя на плетень,я вновь возвращался к ладошкам.

Три дня пронеслись, ты расплакалась вдруг,я выпил и опохмелился.…И томик Григорьева выпал из рук,с подушки Полонский свалился.

И не получилось у нас ничего,как ты иногда предрекала.И черное море три дня без меня,как я, тяжело тосковало.

По черному морю носились суда,и чайки над морем кричали:«Сначала его разлюбила она,он умер потом от печали…»

«Ты выявлен и рассекречен…»

Ты выявлен и рассекречен —я не могу Тебя любить,Твой лик вполне бесчеловечен —я не смогу его забыть,и этот хор, и эти свечи,и разноцветное стекло —всё быть могло совсем иначе,гораздо лучше быть могло.

Другу-стихотворцу

Здорово, Александр! Ну, как ты там, живой?Что доченьки твои? Как милая Наташа?Вовсю ли говоришь строкою стиховой,дабы цвела, как днесь цветет, поэзья наша?

…А я, брат, все ленюсь. Лежу на топчане.Иль плюну в потолок. Иль дам Петру по роже.То девку позову, поскольку свыше мнениспослано любить пол противоположный.

Не то, брат, Петербург, где князя любит граф.В том годе на балу поручик Трошкин пальцеммне указал на двух… И разве я не прав,что убежал в село, решил в селе остаться?

И все бы благодать, да скучно! Вот соседтрепался, что поэт. Наверное, бездарный.Пожалуй, приезжай. Ах, мы с тобою летне виделись уж пять. Конюшни, девки, псарни,

борзые, волкода… Скажу, прекрасны все.Вот — позабыл как звать — еще одну породусосед пообещал… Поедем по росена лучших рысаках на псовую охоту

в начале сентября. Тогда нарядный бор,как барышня, весь ал от поцелуев влажныхтумана и дождя. Стоит, потупив взор.А в небе лебеди летят на крыльях важных —

ну не поэзья ли? Я прикажу принятьтебя, мой Александр, по всем законам барства.…Вернемся за полночь и сядем вспоминатьшальную молодость, совместное гусарство.

Подражание Лермонтову