В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

Расклад

Витюра раскурил окурок хмуро.Завернута в бумагу арматура.Сегодня ночью (выплюнул окурок)мы месим чурок.

Алена смотрит на меня влюбленно.Как в кинофильме, мы стоим у клена,Головушка к головушке склонена:Борис — Алена.

Но мне пора, зовет меня Витюра.Завернута в бумагу арматура.Мы исчезаем, легкие как тени,в цветах сирени.

……………………………………….

Будь, прошлое, отныне поправимо!Да станет Виктор русским генералом,да не тусуется у магазиназапойным малым.

А ты, Алена, жди мило го друга,он не закончит университета,ему ты будешь верная супруга.Поклон за это

тебе земной. Гуляя по Парижу,я, как глаза закрою, сразу вижувсе наши приусадебные прозы,сквозь смех, сквозь слезы.

Но прошлое, оно непоправимо.Вы все остались, я проехал мимо —с цигаркой, в бричке, еле уловимоплыл запах дыма.

«По локти руки за чертой разлуки…»

По локти руки за чертой разлуки,и расцветают яблони весной.«Весны» монофонические звуки,тревожный всхлип мелодии блатной.

Составив парты, мы играем в карты,Серега Л. мочится из окна.И так все хорошо, как будто завтра,как в старой фильме, началась война.

«Жизнь — падла в лиловом мундире…»

Жизнь — падла в лиловом мундире,гуляет светло и легко.Но есть одиночество в мире —погибель в дырявом пальто.

Больница. В стакане, брусника.Обычная осень в окне.И вдруг: — Я судил Амальрика,да вы не поверите мне. —

Проветривается палата.Листва залетает в окно.Приходят с работы ребятасадятся играть в домино.

Закрой свои зоркие очи.Соседей от бредней уволь.Разбудит тебя среди ночии вновь убаюкает боль.

Погиб за границей Амальрик.Причем тут вообще Амальрик?Тут плотник, поэт и пожарник…Когда бы ты видел старик,

с какой беззащитной любовьютебя обступили, когда,что тлела в твоем изголовье,в окошке погасла звезда…

Стой, смерть, безупречно на стреме.Будь, осень, всегда начеку.Все тлен и безумие, кроме —(я вычеркнул эту строку).

«В деревню Сартасы, как время пришло…»

Мой щегол, я голову закину…

О. М.[55]

В деревню Сартасы, как время пришло,меня занесло.Давно рассвело, и скользнуло незлопо Обве[56] весло.

Я вышел тогда покурить на крыльцо —тоска налицо.Из губ моих, вот, голубое кольцолетит к облакам.

Я выдержу, фигушки вам, дуракам!Хлебнуть бы воды,запить эту горечь беды-лебеды.Да ведра пусты.

«Восьмидесятые, усатые…»

Восьмидесятые, усатые,хвостатые и полосатые.Трамваи дребезжат бесплатные.Летят снежинки аккуратные.

Фигово жили, словно не были.Пожалуй, так оно, однакогляди сюда, какими лейбамирасписана моя телега.

На спину «Levi’s» пришпандорено,и «Puma» на рукав пришпилено.И трехрублевка, что надорвана,получена с Сереги Жилина.

13 лет. Стою на ринге.Загар бронею на узбеке.Я проиграю в поединке,но выиграю в дискотеке.

Пойду в общагу ПТУ,гусар, повеса из повес.Меня «обуют» на мостутри ухаря из ППС.

И я услышу поутру,очнувшись головой на свае:трамваи едут по нутру,под мостом дребезжат трамваи.

Трамваи дребезжат бесплатные.Летят снежинки аккуратные….

«В полдень проснешься, откроешь окно…»

В полдень проснешься, откроешь окно —двадцать девятое светлое мая:Господи, в воздухе пыль золотая.И ветераны стучат в домино.

Значит, по телеку кажут говно.Дурочка Рая стоит у сарая,и матерщине ее обучаяржут мои други, проснувшись давно.

Но в час пятнадцать начнется кино,Двор опустеет, а дурочка Раястанет на небо глядеть не моргая.

И почти сразу уходит на днопамяти это подобие рая.Синее небо от края до края.

«Давай, стучи, моя машинка…»

Давай, стучи, моя машинка,неси, старуха, всякий вздор,о нашем прошлом без запинки,не умокая, тараторь.

Колись давай, моя подруга,тебе, пожалуй, сотня лет,прошла через какие руки,чей украшала кабинет?

Торговца, сыщика, чекиста?Ведь очень даже может быть,отнюдь не всё с тобою чистои страшных пятен не отмыть.

Покуда литеры стучали,каретка сонная плыла,в полупустом полуподвалевершились темные дела.

Тень на стене чернее сажиросла и уменьшалась вновь,не перешагивая дажечерез запекшуюся кровь.

И шла по мраморному маршупод освещеньем в тыщу ваттзаплаканная секретарша,ломая горький шоколад.

«Вот здесь я жил давным-давно — смотрел…»

Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пиналговно и, пьяный, выходил в окно. В окошко пьяный выходил,буровил, матом говорил и нравился себе, и жил. Жил-были нравился себе с окурком «БАМа» на губе.И очень мне не по себе, с тех пор, как превратился в дым,А так же скрипом стал дверным, чекушкой, спрятанной затомом Пастернака, нет, — не то.Сиротством, жалостью, тоской, не музыкой, но музыкой,звездой полночного окна отпавшей литерою «а», запавшейклавишею «б»:Оркестр играет на трубе — хоронят Петю, он дебил. Витюрахмуро раскурил окурок, старый ловелас, стоит и плачетдядя Стас. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто взаправдужил, и этот двор, и этот дом летят на фоне голубом, летятневедомо куда — красивые как никогда.

«Трамвай гремел. Закат пылал…»

Трамвай гремел. Закат пылал.Вдруг заметалсяСерега, дальше побежал,а мент остался.

Ребята пояснили мне:Сереге будетвесьма вольготно на тюрьме —не те, кто судят

страшны, а те, кто осужден.Почти что к ликусвятых причислен будет он.Мента — на пику!

Я ничего не понимал,но брал на веру,с земли окурки поднимали шел по скверу.

И всё. Поэзии — привет.Таким зигзагом,кроме меня, писали Фетда с Пастернаком.

Беженцы

В парке отдыха, в паркеза деревьями светел закат.Сестры «больно» и «жалко».Это — вырвать из рук норовят[57]

кока-колу с хот-догом,чипсы с гамбургером. Итак,все мы ходим под Богом,кто вразвалочку, кто кое-как

шкандыбает. Подайте,поднесите ладони к губам.Вот за то и подайте,что они не подали бы вам.

Тихо, только губами,сильно путаясь, «Refugee blues»повторяю. С годамия добрей, ибо смерти боюсь.

Повторяю: добреея с годами и смерти боюсь.Я пройду по аллеедо конца, а потом оглянусь.

Пусть осины, березы,это небо и этот закатрасплывутся сквозь слезы,и уже не сплывутся назад.

«Я улыбнусь, махну рукой…»