Полковник трех разведок - Богдан Иванович Сушинский

сервировку стола, — мне очень нравится эта брюнетка. На эту женщину у меня такие виды, о которых ей пока что лучше не знать.

— Умеете же вы интриговать, господин Бош.

— Некоторые люди признавались мне в этом, даже стоя под стволами расстрельной команды.

* * *

Едва официант сменил сервировку, как женщины сразу же предстали перед Дэвисоном.

— Меня зовут Златой, — узнал он баритонный голос из телефонной трубки. — Я сербо-германка, точнее, австрийка; ярко выраженный плод межнационального смешения кровей.

— Даже слишком ярко выраженный, — признал американец, не поскупившись на комплимент. Лицо и фигура этого «явно неудавшегося плода смешения» выглядели такими же грубоватыми, как и баритонный голос.

— А это — моя подруга. Позвольте представить…

— Здравствуйте, госпожа Курагина, — не хватило у Дэвисона духа выслушать её. — Вот уж кого не ожидал встретить здесь.

— О, да вы знакомы?!

— Не думаю, что эта новость способна огорчить господина Боша.

— Скорее, наоборот, приободрит.

Решив, что свою миссию в этом знакомстве она выполнила, Злата круто, словно по команде «Кругом!», развернулась и оставила их вдвоем.

— По известным вам причинам, я тоже не стану задерживать ваше внимание, — предупредила Курагина, но к столу всё же присела.

— Вы давно знакомы с господином Бошем?

— В свое время у меня были контакты с одним из его земляков и хороших приятелей. До постели тогда дело не дошло, тем не менее он порекомендовал Бошу встретиться со мной.

— Но, вместо того, чтобы как можно скорее затащить вас в постель, он снова обеспокоился рекомендациями. На этот раз — моими.

— В каких-то случаях это может свидетельствовать о серьезности намерений мужчины. Вы не находите?

— А вы решили, что с его помощью вам удастся более или менее удачно покинуть эту страну?

— Шансов, откровенно говоря, маловато, но…

— Но вы всё же решились рискнуть. Пока, образно выражаясь, нежданная «хрущевская оттепель» не превратилась в очередной, причем давно ожидаемый «ежовско-бериевский ад».

— В самом деле образно. Впрочем, в современном диссидентском самиздате и не такого начитаешься.

— А как, в свете всё тех же диссидентских настроений, воспримет ваш флирт полковник Пеньковский?

— На тему этого полковника я уже общалась с одним из ваших посольских коллег. Причем совсем недавно.

Пытаясь скрыть свое удивление, капитан едва не произнес: «Я в курсе», но благоразумно сдержался.

— Если я правильно понял, речь идет о сотруднике одного из союзных нам посольств?

— Да нет, о сотруднике вашего посольства, капитан. Британцы обзавелись другим информатором, — не стала Курагина играть в конспиративные игры. — Только не говорите, что не знакомы с данными досье, давно составленным на меня посольскими коллегами.

Дэвисон выдержал сугубо дипломатическую паузу и, как ни в чем не бывало, спросил:

— Как, на ваш взгляд?.. Если бы одна из разведок неожиданно заинтересовалась этим советским чиновником, полковником Пеньковским?..

— Подозреваю, что она уже заинтересовалась. Причем не одна. При такой-то должности и таком доступе к важной информации…

— Считаете, что разработка этого объекта может оказаться перспективной?

— Но недолгой. Очень недолгой. Он ведет себя, как игрок, который решил пойти ва-банк и теперь даже не пытается блефовать.

— Тем не менее вы по-прежнему поддерживаете с ним связь, хотя тоже очень рискуете.

— Кто-то же должен будет утешить этого любителя шпионской рулетки перед его публичной казнью. Опасаюсь, что эта скорбная роль выпадет именно мне.

— Жестоко, но искренне, — признал капитан, вспомнив о безумных попытках Пеньковского наладить связь с американской разведкой с помощью неких, до наивности откровенных писем.

— А главное, образно, — парировала Курагина.

— Как ни странно, он всё еще держится в седле.

— Это уже не столько странно, сколько подозрительно. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-то остановил его «над пропастью во ржи». Но, похоже, в этом никто не заинтересован. Даже я. Почему-то.

— Никаких дополнительных сведений о вашем новом сербском друге получить не хотите?

— Я хочу знать об этом человеке только то, что… действительно хочу знать, — молвила Курагина, уже решительно поднявшись из-за стола.

— Лично мне вы нравитесь всё больше и больше. Но дай-то бог, чтобы Ангел Бош тоже сумел по достоинству оценить вас, леди Курагина.

Москва. Кабинет полковника Пеньковского.

Апрель 1961 года

Третий день подряд страна буквально безумствовала от ошеломляющей новости: наконец-то космос покорился не только каким-то там подопытным собачкам, но и человеку. Первому в мире. Естественно, советскому. Да и кто посмел бы усомниться в том, что космическим посланцем землян станет именно советский летчик-космонавт? Другое дело, что сам термин этот, «летчик-космонавт», еще только вживлялся в сознание не только советских людей и «всего прогрессивного человечества», но и в мировую науку, в политику, в пропаганду…

Уже хотя бы по долгу службы, Пеньковский был прекрасно осведомлен, как о существовании отряда космонавтов и подготовке к эпохальному полету, так и обо многом из тех «подковерных тёрок», которые возникали в предполетные дни между «отцом космонавтики» Королевым, инженерно-конструкторским коллективом создателей ракеты, а также руководством Центра подготовки космонавтов и ближайшим окружением Хрущева.

Однако вся эта, многочисленными сплетнями охваченная «придворная суета» отходила теперь на какой-то там десятый план. А с первых полос всех газет, вплоть до заводских многотиражек, с обложек экстренных журнальных выпусков и телевизионных экранов улыбался миру тот самый «исконно русский» парень, с той самой «исконно русской» улыбкой на лице и странноватым, тут же подленько истолкованным по многим коммунальным кухням, то ли наставлением, то ли напоминанием: «Он сказал: «Поехали!».

Увы, не столько уезжать, сколько убегать «из этой страны» тогда готовились многие. «Нет, вы слышали? Он таки да сказал: «Поехали!», — с удовольствием «анекдотили» эту фразу на всём пространстве от Одессы до предместий Магадана. Имея в виду, что ехать следовало в Израиль, в США, да куда угодно, лишь бы как можно скорее «свалить за бугор».

Впрочем, для Пеньковского она имела сугубо личностный подтекст. Двадцатого апреля, то есть спустя несколько дней, он должен был отправляться в зарубежную командировку. Причем не куда-нибудь, а во всё тот же, в мечтах взлелеянный Лондон. Где его уже нетерпеливо ждали коллеги из МИ-6.

Казалось бы, всё складывалось удачно. Все служебные вопросы утрясены, виза получена, билет на самолет и гостиница заказаны… Другое дело, что каждый день ожидания казался вечностью, за которой неминуемо просматривалась некая, как любил выражаться Пеньковский, «подлянка». Вдруг «кто-то, где-то, что-то, непонятно в связи с чем…». Словом, бог весть откуда, но гром грянет, помешав этой поездке, этому королевскому подарку судьбы осуществиться.

Порой полковник даже ловил себя на том, что пребывает в шкуре заключенного, уже отсчитывавшего последние дни «отсидки», но всё ещё не верящего в реальность происходящего: того и гляди, в последний день,