Век гигантов - Виктор Гончаров

— Третье, одинаково близко примыкающее и к первому, и ко второму: у них нет стимула к соревнованию, нет стимула, благодаря которому отбирались бы сильнейшие и способнейшие. Они, вследствие своей близкой родственности, все наделены почти одинаковыми качествами… За двадцать лет они не сделали ни одного изобретения в своей технике, ни одного усовершенствования. Гух говорит: как жили наши отцы и деды, так и мы живем. Но я склонен даже подозревать, что они немало перезабыли из знаний своих отцов и дедов. Если бы рядом с ними жила вторая орда, и в этой орде было бы произведено какое-нибудь усовершенствование в оружии или открытие в природе, это заставило бы их ворочать мозгами в том же направлении; их же никто к тому не понуждает, и они не ворочают… Даже «папа», служивший раньше громаднейшим стимулом к прогрессу, средством к отбору сильнейших, ими теперь заброшен за полной ненадобностью. Ведь права на обладание им никто теперь у них не оспаривает. Таково третье положение…

— Еще два слова о «папе». Вас, наверное, интересует, почему он так похож на маленького Эрти и почему он мумифицирован. На первое у вас самого ответ должен быть. Я уже вам говорил, что дети, по известному биологическому закону, воспроизводят в своей внешности внешность далеких предков; с годами это их сходство теряется. Между прочим, благодаря этому сходству я укрепился в мысли, что в лице «пъпа арийя» вижу перед собой далекого предка, по крайней мере — эоценового времени, краснокожих великанов. Теперь о мумификации. Она указывает на крайнюю сухость той стороны, где «папа» жил, где он умер и где был погребен. О последнем можно сказать определенней. Погребен он был в песке — песок у него в ушах, в глазах, в ноздрях и в шкуре — в местности жаркой и не знающей осадков, только там могла произойти такая идеальная мумификация. Изрядное время пролежал он в песке, пока его не извлекли оттуда на свет божий и не сделали знаменем, вокруг которого объединились сильнейшие, знаменем прогресса…

Минута молчания. Ровно минута, потому что за это время Николка успел двадцать раз вдохнуть и выдохнуть воздух, собираясь с мыслями. Он был немного взволнован, поэтому сделал лишних четыре вдыхания: его нормой считалось 16 в минуту. Потом — вопрос из глубины сердца:

— Доктор, неужели они вырождаются?

— Вырождаются, мой друг.

— И этому нельзя помешать?

— Можно, мой друг.

— Что надо сделать?

— Вернуть их обратно в среду их соплеменников.

— А сами-то они знают, что их ожидает?

— Нет, мой друг, они живут, как птицы небесные.

— И они не собираются обратно?

— Поинтересуйтесь. Спросите у них сами…

В последнем ответе скрылась какая-то загадочность, недоговоренность. Николка вонзился испытующим взглядом в лицо медика, но лицо, вытянув губы дудочкой, засвистало с деланным равнодушием:

— Фи-фью-фью-фью… Фи-фью-фью-фью-фью…

«Фокусничаешь, дядя!..» — с подозрением отошел Николка от лукавого медика.

На берегу реки его ожидали краснокожие, развлекавшиеся от нечего делать метанием плоских камешков в реку. Камешек бросался горизонтально к воде, и задача заключалась в том, чтобы заставить его сделать несколько прыжков по зеркальной поверхности, прежде чем потонуть. Этому занятию научил их Николка, считавшийся в данном виде спорта непревзойденным чемпионом: он заставлял камень прыгать 15 раз подряд.

— Къколя! Къколя! Прия. Уах!.. — приветствовали его шумно дикари, спеша показать новые свои успехи в метании.

Но Къколя был мрачен и к игре не выказал расположения: лукавый медик вечно какую-нибудь заковырку преподнесет. После его зловещего предсказания даже это невинное развлечение краснокожих Николке представилось в другом свете: взрослые люди занимаются ребяческой игрой! Не один ли это из признаков вырождения?!

Машинально поднял Николка удобную плитчатку, машинально запустил ее в реку, утопив на первом прыжке, и, совсем омраченный, опустился на белый сыпучий песок, вперив грустные очи в далекий горизонт. Надо бы поговорить с дикарями, но как с ними говорить, когда они ни бельмеса не понимают?! Скальпелю это легко, потому что он знает несколько языков, переберет все и найдет, в конце концов, подходящее слово… Потом — такая отвлеченная тема: вырождение и мероприятия против него! Попробуй-ка объяснись мимикой. Ведь это не охота, где слов не нужно, где достаточно порычать, помяукать, повыть да помахать на разные манеры руками, и тебя сразу поймут, о ком говоришь… А Скальпель — свинья! Любит загадочки-заковырочки; знает что-то и скрывает по подлому своему обыкновению. А попробуй с ним начистоту поговорить, — сейчас же прикинется обиженной овечкой: «Что вы, друг мой? Это вам померещилось! Я ничего не скрываю, и нет у меня таких привычек. Вы болезненно мнительны, батенька… вам надо полечиться…» И заведет волынку на полчаса… Тьфу!..

Подошел Мъмэм, покинув шумную ватагу играющих, опустился на песок подле страдающего Николки и, пытливо глянув ему в глаза, спросил участливо:

— Къколя — рудж круда?[17]

Как раз перед этим у Николки на охоте открылось кровотечение из раненой груди. Теперь Мъмэм, при виде его угнетенной позы, предположил, что причиной тому растревоженная грудь.

— Нет, — отвечал Николка, — грудь не рудж… Душа по вас, черти красные, болит, вот что…

— Ай-яй-яй-яй!.. — тоскливо закачал головой Мъмэм, будто понимая Николку.

— Вот те и ай-яй-яй! Ведь вы, эфиопы, вырождаетесь, медик говорит… обратно на родину вам надо идти…

— И-и? — ухватился Мъмэм за последнее слово, единственно понятое им из длинной фразы.

— Ну да, «и-и». Туда, на юг, где остались ваши братья-фрааръы.

— И-и фраар?

— Да-да, к фраарам, туда, за море и горы… Это по-вашему будет… черт, как это Скальпель говорил?.. Да! За «мра» и «гири»… Понял: «и-и к фраарам, за мра и гири».

Николка сам не ожидал такого эффекта: Мъмэм понял его. И опечалился вдруг.

— Ноо… — произнес он безнадежно и залопотал быстро-быстро, с жаром колотя себя в грудь.

Теперь Николка уже ничего не понимал, кроме отдельных слов, обозначающих родство, вроде: пътар — отец, матр — мать, джанни — жена[18], и понимал, что у дикаря на душе не так уж спокойно, как до сих пор показывал его невозмутимо-беспечный вид.

Остальные краснокожие тотчас побросали свои камешки и в волнении окружили вождя. Они не оставались безучастными к его стенаниям. У них вообще не было индивидуальных эмоций: радость одного немедленно охватывала всех, горе становилось общим горем. Но здесь не простое сочувствие выражалось вождю, здесь было натуральное общественное горе.