Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский

они знать ничего не хотят и вот прямо выталкивают.

– Господи! – говорю я. – Сейчас… (Охлопываю карманы, но бумажник у меня в пиджаке, а пиджак висит на спинке стула в кафе.) Сейчас я возьму деньги и принесу вам.

– Ох, спасибо, спасибо! – бормочет старик. – Я отдам, я отдам…

Я возвращаюсь, достаю из бумажника полсотни, мои друзья спрашивают меня, в чем там дело, я рассказываю, и они начинают совать мне деньги. Вслед за ними – люди с соседних столиков. Говорят: «Отдайте дедушке, а то в больнице вообще без копейки остаться нельзя». Вот у меня в руках некоторая пачечка денег. Я не считаю сколько – только вдруг замечаю там бумажку в 5 евро. Кажется, вон тот мужик сунул, за тем столиком сидит, иностранец, кажется.

Бегу к дверям этой больницы. Никого. Открываю двери. Пустой коридор. Какая-то тетка в халате, вроде нянечки. Говорю:

– Тут какого-то старика выпихивали, потому что у него пятьдесят рублей не хватило, где он?

Она говорит:

– Идите вниз, там касса.

Спускаюсь. Там очень шумно. Потому что рядом в маленьком зале идет репетиция больничного самодеятельного театра. Больные в крашеных простынках играют что-то из старины. Может, даже Шекспира. Но понять невозможно – уж очень они орут и топочут.

Около кассы сидит пожилая дама. Я ее спрашиваю, куда делся тот старик. Она пожимает плечами. Я начинаю злиться, потому что у меня куча чужих денег. Если бы это были только мои пятьдесят рублей, я бы махнул рукой и вернулся в кафе. А сейчас что делать?

Вдруг я вижу, что у этой дамы пирсинг в носу. У нее большой пористый утиный нос, и все ноздри обвешаны пирсингом. Как странно, ей не меньше шестидесяти лет! Я присматриваюсь и вижу, что весь ее нос расшит серебряными нитями. Даже какой-то виден узор. Даже, кажется, буквы. Я сощуриваюсь, чтобы прочитать, но тут в конце коридора появляется тот самый старик, которому я несу деньги.

Он вертит головой – наверное, ищет меня. Я машу ему рукой, случайно задеваю нос этой дамы, она громко визжит – и я просыпаюсь.

Первое желание – заснуть снова, чтобы отдать старику пятьдесят рублей и все остальные собранные для него деньги.

Потом возвращаюсь в реальность окончательно.

Но все-таки несколько секунд думаю: неужели он так и остался без этих роковых пятидесяти рублей и его выгнали из больницы?

семейная жизнь

1. Тапочки

Мой приятель рассказывал:

– Встречались мы с одной хорошей девушкой. Жили вместе месяца три. Но ничего не получилось. Понимаешь, у меня была привычка – зимой, конечно – перед сном класть на батарею свежие трусы-носки-майку. На завтра. Чтоб надеть теплыми. Мне так нравилось. А она смеялась и говорила, что это – не по-мужски. Хотя работа у меня была очень мужская – начцеха на «Трансмаше». Но даже не это главное. Главное – я как ложился в постель? Садился и сбрасывал тапочки. А она – даже когда первая ложилась – становилась коленями на постель и стряхивала тапочки…

– Ну и что? – спросил я.

– Ну и то, что в результате мои тапочки стояли у кровати носами наружу, а ее – носами внутрь.

– Ну и что? – повторил я.

– Я тоже думал, что ничего. А она смотрела на наши тапочки, смеялась и говорила: «В разные стороны идут наши пути-дороги!» Так оно и вышло.

Хлеб наш насущный, нарезанный правильно

2. ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ, НАРЕЗАННЫЙ ПРАВИЛЬНО

Жили-были муж и жена. Прекрасные люди. Уже немолодые. Образованные, обеспеченные, с большими успехами в работе и все такое. Очень хорошо жили, любили друг друга, заботились друг о друге, понимали друг друга с полуслова. Никаких скандалов, никаких ссор и даже никаких серьезных споров.

Но один спор все-таки был. Постоянный, вечный и неразрешимый.

Когда жена резала хлеб к обеду, муж тихонько вздыхал, вставал из-за стола, брал острый нож и каждый отрезанный ею ломоть резал на два, а то и на три тонких.

– А не эти оковалки! – говорил он.

Когда хлеб к обеду резал муж, жена тихонько вздыхала, шла к кухонному столу и отрезала себе пару «нормальных», как она говорила, ломтей хлеба.

– А не эти листочки папиросной бумаги! – говорила она.

Это вызывало легкое взаимное раздражение.

Которое грозило перерасти… Ну и сами понимаете.

Психолог долго разбирался в проблеме, но потом объяснил, в чем дело.

Жена была из семьи железнодорожного служащего. Довольно крупного чина, кстати говоря. Путейский генерал, начальник большого узла. Но он был из рабочих. Его отец в поте лица зарабатывал свой хлеб насущный. Свежий каравай, нарезанный толстыми ломтями, – это был семейный символ сытости, благополучия, уверенности в себе.

Муж был из семьи обыкновенных, скромно живущих советских служащих. Но его бабушка – мещанка из дальнего провинциального городка – жила в фантазиях, что ее мама была любовницей губернатора, графа такого-то, и что она сама, значит, незаконная графская дочь. Тончайшие ломтики хлеба – это был признак аристократизма, изящества и изысканности.

Все всё поняли. Стало легче. Споры прекратились.

Но теперь каждый резал хлеб для себя.

воспоминание из 1990-х

Зима. Ночь. Девушка

– Прости, опоздал, – сказал я, обнимая ее сзади за плечи.

– Ничего, – сказала она, не поворачиваясь. – А я боялась, что ты не придешь. Уж полчаса стою, чуть не плачу…

Она всхлипнула и, отвернувшись, стала промокать глаза.

– Милая, – шепнул я ей в застывшее ушко, чуть покусывая ее мочку. – Ну как ты могла такое подумать? Пошли!

– Ко мне? – спросила она.

– Да! – и я свистнул таксисту.

* * *

– Куда ехать? – спросил таксист и включил громкую музыку.

– Тут рядом! – сказала она. – Вперед! Первый светофор и налево. Потом направо во двор. Ага. Теперь в арку. Все.

Выскочила из машины и пошла к подъезду.

Я расплатился, побежал за ней.

В подъезде было темно.

– Последнюю лампочку скоммуниздили, – тихо и нежно сказала она. – Ворье сраное, вандалы гребаные, ерша им в жопу.

– Не волнуйся, любимая, – прошептал я. – Зато я с тобой.

Беспрестанно целуясь на темной лестнице, мы пешком поднялись на третий этаж.

Вошли в квартиру, не зажигая света, и сразу повалились на диван, который стоял в ближайшей комнате.

– Ты раньше никогда на живот не кончал, – удивилась она. – Ты вообще кто?

– Здесь раньше не было дивана, – ответил я. – Мы вообще где?

– Главное, не зажигать свет, – сказала она.

– Да, – согласился я и быстро оделся.

Слава богу, зима, и снега нет. Четыре часа утра, а совсем темно. Ничего не видно, никого и никому.

* * *

Вышел.