Повелитель монгольского ветра (сборник) - Игорь Воеводин

Галиот «Святой Петр», ведомый беглыми каторжниками и ссыльными с Камчатки, приближался к Макао.

Обратного пути не было – после захвата Большерецка Беньовский отослал в столицу письмо, подписанное всеми участниками заговора, о том, что они присягнули насильно лишенному матерью власти царевичу Павлу и ее более царицей не считают.

Как поверили ссыльные, каторжные и местные такому же ссыльному – Беньовскому? Что еще, кроме обаяния, подкрепило прошедших огонь и воду людей, в их слепом доверии? Ведь они были не дети…

Письмо.

С печатями.

Письмо от императора Павла.

Настоящее.

И даже слегка помятое – шутка ли, сколько тысяч верст проделало оно на груди мятежного барона, от Петербурга до Большерецка.

Письмо!

От государя!

Жалующее всем, под знамена государя вставшим, чины и деньги.

Стоит ли говорить, что письмо в зеленом бархатном конверте, в сафьянового переплета книге хоронившееся, в котором за подписью Павла утверждалось, что генерал де Беньов не ссыльный никакой, а его-де полномочный представитель и кавалер, наивным камчадалам и русским обывателям да купцам Беньовский предъявил тотчас, как высохли чернила?

Впрочем, написано было без ошибок, по-латыни.

А кто ее на Камчатке-то разберет, эту латынь…

Камчатка поднялась.

Был убит губернатор капитан Нилов, с похмелья проспавший бунт.

И вот качается, качается на волнах галиот…

Позади – Курилы и Япония, никогда не дозволявшая сойти на свои берега европейцу, но пустившая Беньовского.

Битва с туземцами на Формозе.

Загибающийся от лихорадки и цинги экипаж.

Впереди?

А что там, впереди?

Какая разница, господи…

Лишь бы плыть да плыть, идти да пылить, и всегда найдутся приют, стол и любовь.

И пусть тумаки, как ордена, и пятаки, как медали – да не на глазах покуда, Отче…

Пошли мне удачу, Отец!

Ты ведаешь – мне деньги безразличны…

– Мне скучно, бес! – процитировал Винбланд и сам себе ответил: – Что делать, Фауст…

Он пошел ферзем.

– Мат. Вам мат, дружище, – устало обронил Беньовский.

Россия! Я изведал тебя, как жену. Ты не баловала меня, как первенца, и наказывала, как пасынка.

– Эй, вахтенный! – крикнул барон.

– Слушаю, капитан…

– Найди там в сундуках мундир капитана Нилова, упокой Господи его нетрезвую душу.

– Есть.

– Ордена его там?

– Там. Прицепить?

– Не все. Надо и совесть иметь.

– Какой же выбрать?

– Да на свой вкус, голубчик… Побольше да поярче… Мне все равно.

– Его высокоблагородие господин барон Морис Август Аладар де Беньев, Альберта Саксен-Ташенского действительный камергер и советник, его же высочайшего кабинета директор!

Это звучало громко. И кто проверит на Востоке, знает ли Альберт Саксен-Ташенский некоего Беньова? Ведь главное, что Саксен-Ташенские существуют?

Существуют.

Записаны в Готский альманах.

Ну и славно.

Имя громкое…

Губернатор португальской колонии Макао дом Сальданьи взволнованно ответил:

– Проси! Проси, голубчик!

Губернаторский домик был выстроен в классическом португальском стиле, окружен верандой и имел патио с водоемом. Здесь, в тени и прохладе, губернатор и встретил важного гостя.

Костюм покойного Нилова сидел несколько мешковато на камергере и сановнике, но вот орден Святой Анны сиял и слепил.

– Вино какой страны вы, барон, предпочитаете в это время дня? – спросил дом Сальданьи, когда почести были отданы и все уселись за маленьким шахматном столиком с неоконченной партией.

– Фалерно, – вглядываясь в фигурки, уронил барон. – Вы играли белыми, губернатор?

– Да… – в замешательстве ответил он. Фалерно? Напиток Пилата? Не напекло ли голову этому чужестранцу?

– Берите пешку.

– Но…

– Берите. Я сыграю черными.

Губернатор машинально взял фигуру турой.

– И вы мне ставите мат в три хода, – показал диспозицию барон.

Губернатор судорожно нацепил очки. Как?! Он, великий шахматист, не увидел комбинации?! Но все было, как показал барон.

– Я потрясен, господин барон… Но… фалернского нет…

– Ах, да, дорогой дом Сальданьи! Извините мне мою рассеянность, я привык к этому вину в Палестине, где еще умеют его делать… Там еще живы пара виноградарей, что помнят рецепт. Любое вино, что вам по вкусу! Я в вашем распоряжении!

Дальнейшая беседа, украшенная рассказами о необыкновенных приключениях барона, протекала увлекательно. Мало-помалу собрались все важные персоны колонии.

Англичан интересовали меха, которыми были забиты трюмы галиота. Мистер Дуглас, представитель Ост-Индской компании, с восхищением мял в руках, нюхал и гладил шкурки соболей, которые принес в дар губернатору барон.

Голландцев, например, очень интересовала Япония, куда не пускали европейцев.

– Скажите, дорогой барон… Так ли сильны японцы духом, как говорят в Европе?

– Недоверчивы – да. Но то, что я описал Камчатку и Курилы в своих трудах, за что и получил этот русский орден, растопило их сердца. Император предложил мне пост наместника Сахалина, но, господа, между нами…

Барон оглянулся – нет ли-де рядом дам?

И продолжил:

– Японские женщины слишком ласковы и покорны, господа… Мне более по сердцу француженки – вот где огонь!

Одобрительный смех был ему наградой.

Чаша вина, игра и общество прелестных женщин – а что еще есть достойного на этом свете, господа?!

…На следующий день барон принимал губернатора и Дугласа на «Святом Петре». Он щедро поил гостей русской водкой и угощал икрой.

Китайцы из похоронного бюро выгружали на джонки тела тринадцати умерших от цинги членов экипажа.

Два десятка больных были отправлены в госпиталь.

Недельное застолье барона, губернатора и купца кончилось тем, что Беньовский уступил за четыре с половиной тысячи пиастров галиот со всеми пушками, ядрами и порохом губернатору – тот приторговывал с китайцами и отправлял в Европу контрабандой диковинный товар, а англичанину – шкурки бобра, черно-бурой лисицы и соболя, за двадцать восемь тысяч.

Меха, благодаря надежной упаковке, не тронули ни влага, ни насекомые.

О, как играла на полуденном солнце чернобурка! Как высверкивала огневка! Как отливали благородным серебром соболя!

Англичанин знал, что в Англии за меха дадут вдвое-втрое.

Беньовский помнил, что в России вся эта музыка стоила копейки.

Впрочем, он не платил за этот груз ничего – кроме пролитой крови, стертых подошв, бессилия, тоски, уныния, соблазна самоубийства, терпения, отчаяния, надежды…

Но все это – неконвертируемая валюта, господа.

То ли дело – меха…

А люди?! А люди – как?! – Все время спрашиваете вы. – Как же те, что верили и любили и умирали за барона?! Он их не бросит?

Нет. Конечно, нет. Это они его предадут, решив, что барон собирается исчезнуть с вырученными деньгами. Это они пошли жаловаться голландцам, рассказывая сказки, что барон – ненастоящий, а суть вор и белый каторжник.

О люди, порожденья крокодилов!

Голландцы пришли к португальцам с вопросом, кому верить.

Мятежников упрятали в тюрьму.

Барон кутил на балах, но каждый день отправлял узникам корзины с едой.

Барон зафрахтовал два французских судна и ждал, пока люди одумаются.

Он никого не собирался предавать.

И они одумались.

И просили прощения.

И клялись больше не предавать.

Беньовский лишь махнул рукой.

Он знал цену людям и клятвам.

Но вот мисс Дуглас, жена купца, она, и только она уже две недели владела помыслами барона, и будет владеть еще четырнадцать часов, пока не надоест барону своими клятвами и поцелуями.

О, эти англичане!

Коварство им имя.

Правь, Британия, морями!

И французские корветы «Дофин» и «Делаверди», за немалые деньги взявшие на борт барона и оставшихся в живых несколько десятков его людей, отчалили в путь через мятежный и страстный Индийский океан.

Второй сон Веры Павловны

…Турбаза имени какого-там съезда ВЛКСМ в Сухуми гудела и плясала. Здесь, в олимпийский год СССР, отдыхали богатые тбилисцы и студенты лучших московских вузов. Путевка в корпус стоила сто двадцать, в палатку – шестьдесят, в домик-вагончик – восемьдесят.

Мы с приятелем жили в вагончике.

С пляжа на территорию в плавках, полуголыми, не пускал бдительный цербер-привратник.

И мы вешали на голые шеи галстуки, купленные за рубль на местном базарчике – такие узенькие, «селедки», и громко говорили на иностранных языках.

Иностранцев не трогали.

– Ваха… Любимый… – донесся из тьмы до меня нежный голос.

– Кто это – Ваха? – подумал я и еле открыл глаза.

Оказалось, что это я.

Накануне, переборщив с чачей, я совсем отчаянно плясал в местной шашлычной «Магнолия», и она, незнакомка из Сибири, поверила, когда ей мои хмельные негодяи-друзья сказали, что я – известный солист ансамбля песни и пляски Закавказского военного округа Ваха Анджапаридзе.