Тусклый свет электрических фонарей - Сергей Козинцев

Тусклый свет электрических фонарей

Сергей Козинцев

© Сергей Козинцев, 2016

© Сергей Козинцев, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бездушный холод мрамора

– Мне сегодня опять снился сон… Подожди, подожди…

– Какой сон?

– Вчерашний. Мои пальцы росли, росли…

– Твои нежные пальчики?

– Ну вот, ты опять забыл. Я же тебе рассказывала.

– Нет, я не забыл. Росли, росли…

– И что же дальше?

– И… И выросли.

– Ах ты противный! Ты опять всё забыл! А вот я тебя сейчас подушкой!

– Не трогай подушку… Ой, черт! Ах вот ты как! Ну, моя подушка не хуже твоей!

– Получай, получай! Будешь знать, как забывать!

– Но я же всё помню!

– Ничего ты не помнишь!

– Ладно, не помню. Но зато готов слушать.

– Правда?

– Без сомнения.

– Ну ладно. Слушай опять. Только не вздумай снова забыть!

– Да не забуду, не забуду.

Кати отбросила подушку и расслабленно упала на мраморно-белые простыни, распластавшись по кровати. Я аккуратно сидел в уголке и любовался ее нежным телом, тающим в прозрачных складках тонкой рубашки. Улыбаясь, Кати рассудительно начала:

– Так вот. Пальцы. Они росли, росли, становились мягкими, такими, знаешь, как пухом покрытыми. И вся я становилась такая пушистая и мягкая… Не смейся, подушка у меня под рукой. Сначала я удивилась, что я такая пушистая, а потом поняла, что я – это не я. Ну, что, в общем, какая разница, пушистая я или нет. – Кати внезапно села на кровати и скоро продолжила. – Можно и пушистой быть. Когда я это подумала, мне вдруг почудилось, что я всё могу. Всё-всё. Тогда я встала и пошла к окну. Воздух за окном был такой плотный, что по нему не только летать – ходить можно было. И я бы полетела… Но тут… Да ты спишь!

– Нет, я всё слышу, – очнулся я. – Ты хотела полететь, но почему-то не улетела.

– Я оглянулась. Оглянулась и увидела тебя. Ты был такой смешной и перепуганный. Я засмеялась и…

– И что?

– И проснулась. Видишь, какой ты вредный – не дал мне полетать!

– Я не отвечаю за то, как веду себя в твоих снах.

– А вот и отвечаешь!

Тут я понял, что Кати слишком взбудоражена, чтобы уснуть, а поскольку всё, кроме моей бренной оболочки, дрыхло в потемках моего тела уже не менее часа, ситуация требовала самых решительных действий. Я потянулся к ней, обхватил руками ее расслабленное и в то же время слегка испуганное тело и поймал своими губами ее влажные, нежные и немного дрожащие губки.

Кати заснула на моем плече, а все мои сны, обнаружив свой ревнивый характер, обиженно разбрелись кто куда. Я лежал с открытыми глазами и равнодушно изучал нелепые полосы лунного света на потолке. Суетливые пылинки, так безудержно метавшиеся днем под солнечными лучами, сейчас были аккуратно разложены – каждая на своем месте. Внешняя тишина проникала в мои мысли, которые меланхолично растворялись в ее теплых объятиях. На их место приходили другие, давно забытые, даже не мысли уже, а бесплотные образы. И я представил вдруг весь огромный город, посреди которого я лежал. Темный город, наполненный снами, как затонувший корабль – водорослями и стайками светящихся коралловых рыбок. Сам город не спал, только в его душе возникали, переплетались, исчезали чужие видения, наполняя плоть каменных стен и мостовых ощущениями сбывшихся желаний и первой любви. Казалось, я чувствовал то же самое. Огоньки одиноких окон и ночных фонарей превращали темноту за пределами города в нерушимую пустоту, а сам он повисал в толще Мироздания как большая молчаливая рыба. Тоненькие сети телефонных проводов нервами пронизывали ее тело, и в этих сетях безмятежно спали люди. Их неподвижность не беспокоила паутину, и дневные хлопоты тоже подремывали, готовые встрепенуться в любой миг, лишь только дрожание паутины выдаст существование жертвы. И среди всех этих спящих душ лишь одна ярким светом пробивалась наружу, через прозрачную плоть. Кати…

– Кати! – я мгновенно проснулся и, не успев еще открыть глаза, повернул голову к окну. Полупризрачная фигурка Кати стояла босыми ногами на холодном белом подоконнике. Она смотрела в прозрачную глубину затаившегося города. Окно было открыто, и сумрачный ветер, пьяный тусклым светом ночных фонарей, фамильярно трепал ее волосы. Я вскочил на ноги и тихо повторил:

– Кати…

Кати обернулась, увидела меня и засмеялась:

– Какой ты смешной! Ну чего так испугался?

«Это сон, – с облегчением подумал я, – просто сон». И в тот же миг, противореча собственным мыслям, я сделал два быстрых шага к окну и крепко обхватил ее колени. Реальность обрушившихся на меня ощущений, казалось, разбила всё мое существо вдребезги. Я почувствовал ступнями ледяной пол, а всей кожей – холод ночного воздуха. Теплое трепещущее тело Кати напряженно и перепуганно окаменело у меня в руках. Я бережно поднял ее и аккуратно положил на кровать. Ее наполненные тьмой глаза не отрываясь смотрели на меня.

– Так это было… Это было на самом деле? – сказала наконец она.

Ответа на этот вопрос не требовалось, и я, не произнеся ни слова, крепко обнял ее.

В трубке прозвучала незатейливая мелодия из семи нот и длинный гудок.

– Алло.

– Привет, Кати!

– Привет!

– Всё там у тебя нормально?

– Ага.

– Сходила к врачу?

– Сходила. Какие-то таблетки дал. Говорит, что я после них буду как засыпающая рыба. А я не хочу как рыба.

– Ничего, пусть уж лучше как рыба.

– Ты зайдешь сегодня?

– Не знаю. Работы много. Поздно закончу. Но если всё же вырвусь, то зайду.

– Заходи. Я буду ждать.

– Постараюсь. Ну ладно, счастливо. Целую твои пальчики.

– Счастливо.

Я положил трубку и некоторое время неподвижно сидел и смотрел на стол, заставляя себя приступить к работе. Однако, как только я начал, мир исчез вокруг меня. В себя я пришел, только когда всё закончил.

Часы безмолвно сказали мне, что уже давно ночь. Я встал, потянулся, взглянул в окно. Свет фонарей отражался от блестящей глади улиц промокшего города. Надев плащ и шляпу, я спустился к черной блестящей воде асфальта и пошел по ней к Кати, вовсе не ощущая себя богом.

Я шел через улицы, а они проходили сквозь меня. Серпик луны в прорывах облаков потерял уже всякую надежду победить живое свечение ночного города. Я шел без мыслей по знакомым улицам, мимо гаснущих окон. Одинокие ночные автомобили время от времени пробегали мимо, разбрасывая во все стороны искорки брызг. Внезапно холод этих брызг коснулся моего лица, и я понял, что уже несколько минут стою на перекрестке, как бы ожидая кого-нибудь. Оглядевшись, я понял причину замешательства моего внутреннего поводыря. Перекресток, на котором я стоял, был мне незнаком. Беспомощно оглядевшись, я попытался вспомнить, как я сюда вышел. Всё вокруг казалось знакомым, но куда идти в этом знакомом месте, было неясно. Подойдя к темной и влажной, как кора старого дерева, стене, я вгляделся в табличку под разбитой лампочкой. На ней было написано: «улица Нелепая».

Я не знал никаких нелепых улиц. Наверное, самым разумным было бы повернуть назад и попытаться выйти к известным мне местам. Но мне не хотелось терять время, и, понадеявшись на удачу, я побрел вдоль невысоких домов с редкими горящими окнами.

Скоро я обратил внимание, что фонарей на улице становится всё меньше. Улица тянулась в бесконечность, пропадая во мраке. И вспышкой молнии этот мрак прорезало белое пятно. На перекрестке, в нише на углу дома, стояла статуя. Единственный фонарь этого перекрестка обнимал ее тело своим нежным светом. Перепрыгнув лужу, я подошел поближе. Мраморная обнаженная девочка, нагнувшаяся к мраморному кувшину, занимала центр этого ночного мира. Темнота вокруг нее поглотила дома, мокрую мостовую, черные листья молчащих деревьев и меня, случайного созерцателя из тени. Холод, заставлявший меня ежиться, не прикасался к ней, замирая в миллиметре от поверхности ее тела. Мраморные глаза блестели тонкой пленкой дождевой воды, и в них звездным небом отражались маленькие огоньки ночного города. Каменные губы мягко улыбались каким-то мыслям, ведомым лишь статуям.

С трудом оторвав взгляд от плавных изгибов ее тела, я посмотрел на слова, выбитые под нишей. Разобрав скрытые темнотой буквы, я прочел неуместную надпись: «В мастерской Бога, как в мастерской любого настоящего художника, царил хаос».

Я долго стоял в темноте рядом с каменным созданием, не обращавшим на меня никакого внимания. Только когда серый рассвет сделал ощутимее холод пространства, я встряхнулся и превратился из статуи в человека. Утренний свет менял всё вокруг, и, свернув на первом же перекрестке, я оказался в знакомом месте. Идти к Кати в такую рань было глупо, но, раз я начал ночью путь в этом направлении, мне хотелось всё же завершить его. Сначала я шел медленно, понимая бессмысленность спешки в пять часов утра. Но чем ближе я подходил к дому Кати, тем сильнее и сильнее мне начинало казаться, что мое ночное приключение имеет какой-то неуловимый, как забываемое сновидение, смысл. Чем пристальнее я разглядывал этот смысл, тем быстрее он терялся среди уверенных и рассудительных мыслей. Я пошел быстрее, и призрачное беспокойство начало нарастать вместе с темпом моей ходьбы. На улицах показались первые заспанные автомобили, и их нервный шум подхлестывал меня. Было уже совсем светло, казалось, ночная тьма перебралась из городского воздуха в мою грудь. Мне оставалось всего несколько кварталов, когда моя тревога выросла в панику и я побежал по лужам, пересекая серые улицы со злыми и равнодушными машинами.