Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

и увидели высунувшегося из калитки Маркела Корзунина. Еще никто не успел рта открыть, как Маркел толкнул вперед растрепанную простоволосую женщину. Она упиралась в землю босыми грязными ногами, пытаясь закрыть худое, бледное лицо рваным дерюжным фартуком. Гости, тихонько ахнув, едва узнали в этой женщине бывшую хозяйку баюковского двора.

— Иди, иди! — грохотал злобным басом Маркел, толкая вперед понурую Марину. — Гляди, какой обиход твой обидчик завел! И вы, люди добрые, поглядите на нее… Была хозяйкой, стала хуже попрошайки… У добрых людей из милости живет…

— Позвольте! — опомнился Степан. — Это все нарочно сделано… это провокация, наглая провокация, товарищи, чтобы мне праздник испортить… Это кулацкие штучки, демагогия!

— Вона как он гуторит! — взревел Маркел. — Ты разными словесами народ не улещай… Народушко-то, он все-е видит: вот она перед ним, вся как есть, баба бездворовая, неимущая! Корова-то, глядите, как барыня, в чистоте да в обиходе, а баба несчастная у чужих из милости мыкается… Бабу, что тебе женой была, обеспечь сначала, а потом новшествами своими хвастайся, бахвал бессовестна-ай!

— Молчать! — грозно крикнул Степан. Он весь дрожал, лицо его побагровело. — Вот… видите, что делается! — задыхаясь от гнева и обиды, продолжал он. — Враги мои не мытьем, так катаньем хотят на своем поставить, хотят семь шкур с меня содрать, срам на людях устраивают. Н-нет, по вашему не выйдет! Вы от меня ничем больше не попользуетесь, кулацкие выродки!.. Убирайтесь отсюда!.. Ну!

— Уйдем, уйдем, кормилец, — с издевкой протянул Корзунин. — Вот только отблагодарим тебя… Ну, баба! Кланяйся, что ли!

Маркел с такой силой встряхнул за плечо Марину, что она рухнула на колени и вдруг, спрятав лицо в дерюжный свой фартук, заплакала навзрыд, беспомощно и безнадежно.

— Ой… не могу я! — вдруг громко всхлипнула Олимпиада и убежала в избу.

— Что, милая? Вчуже тяжко стало? — заныл ей вослед Корзунин и оглядел гостей горящими глазами, сузившимися, как лезвие ножа. — И вам всем, вижу, тоже не любо, соседушки…

Все молчали, только Марина, почти упав головой наземь, безудержно рыдала.

— Будя! — и Маркел одним рывком, как собаку, поднял Марину с земли. Она пошатнулась, водя кругом мутным, словно обезумевшим взглядом.

— О господи-и! — всхлипнул женский голос, потом еще и еще кто-то надсадно вздохнул, как от внезапной боли.

— Ну, поди, поди… бездомная! — и Маркел, подталкивая Марину, затопал к воротам. Калитка с грохотом захлопнулась.

— Эх-х! — шумно вздохнул Степан и бешено погрозил кулаком вослед. — Ехидна кулацкая, враг мой заклятый!.. Выбрал-таки денек, ворвался ко мне… праздник на дворе моем испортил… Вот, сами видите, товарищи, на что эти люди способны… Для своей подлой корысти они готовы честного человека перед народом осрамить, душу ему наизнанку выворотить, всем его делам помешать…

— Степан Андреич! — прервал Финоген, глянув на Баюкова печальными, словно потухшими глазами. — Кто корзунинской семейки не знает?.. Сам видишь, что Корзунины с женщиной сделали!

— Нечего об этом говорить, — резко возразил Баюков. — Она сама себе такую жизнь выбрала.

— Ох, где уж там… — вздохнул робкий женский голос, и еще несколько женских голосов повторили этот жалостливый вздох.

— Да, получилось оно не так чтобы… — пробормотал кто-то и смущенно спрятался в толпе.

У дверей нового коровника уже никого не было, и только крутобокая Топтуха, шурша сеном, жевала под распахнутым оконцем. На нее сейчас никто не обращал внимания, все, казалось, даже забыли, для чего пришли на баюковский двор. Кто-то приоткрыл калитку и вышел на улицу, а через минуту гости стали расходиться. Финогена и Демида, которые уходили последними, Степан взволнованно задержал у калитки.

— Финоген Петрович, Демид Семеныч… да что ж это? Ведь после осмотра было намерение поговорить по вопросам хозяйства… И вдруг на-ко… все разошлись!

Финоген вздохнул и глянул в сторону.

— Что же поделаешь… не расположен народ…

Уходя, он торопливо пообещал:

— Ужо вот зайду к тебе.

Демид приостановился, тяжело вздохнул и сказал мрачно:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Степан задрожал всем телом, схватился за голову — и увидел Жерехова. Тот стоял в тени крылечка необычно тихий, засунув руки в карманы легкого светлого пиджака, на котором празднично поблескивал боевой орден Красного Знамени.

Степан растерянно взглянул на орден и бессильно всплеснул руками, не зная, что сказать и что дальше делать.

— Д-да-а… какие дела-а! — наконец с расстановкой произнес Жерехов, надел фуражку и пошел к воротам.

— Николай Петрович… да что ж это… — заговорил было Баюков, но Жерехов тут же остановил его:

— Погоди. Не сейчас, а несколько позже поговорим. Пока же обдумай все, что здесь произошло.

Степан почему-то не посмел выйти на улицу проводить секретаря волостной партячейки. Стук отъезжающих колес невыносимой болью отозвался в его сердце.

Он остался один, оторопело оглядываясь по сторонам и будто не узнавая своего недавно такого праздничного двора.

Кольша, бледный и дрожащий, робко высунулся из дверей дома.

— Что? Испугался? — глухо спросил Степан, и нестерпимая обида, гнев и боль охватили его.

— Будь они прокляты, корзунинское племя! Не люди, а какой-то яд, гниль, мерзость!.. Неужто не поняли люди, что старый подлец выслеживал меня и нарочно пришел срамить? И ведь добился своего: ушли мои гости, смутились… Да неужто всамделе по его, по-корзунински вышло? Неужто из-за его подлой провокации люди меня уважать перестанут… меня, передовика советской деревни?.. Нет! Шалишь!.. Я свою правду докажу, докажу!.. Верно ведь, Кольша?

Младший брат растерянно развел руками.

— Да уж, наверно, так оно и есть, Степа.

— Эх, зелен ты еще малый-неудалый, — усмехнулся Степан. — Липа, вы где? — крикнул он.

Домовница что-то неразборчиво ответила ему.

— Вы здесь, Липа? — повторил он, войдя в кухню, и замер на месте: Липа стояла спиной к нему, плечи ее вздрагивали.

— Липа! Что такое? — испугался Баюков. — Что случилось?.. Да скажите же… Липа!

Но Липа только мотнула головой и еще сильнее заплакала.

Степан робко дотронулся до ее плеча.

— Липа… поверьте, горько мне, в первую голову, что праздник наш этот подлец испортил… Да, поди, он и вас походя оскорбил? С него станется… Ведь все видели…

Домовница вдруг круто обернулась к нему. Ее распухшее от слез лицо залил жаркий румянец, который был так гневен, что, казалось, вот-вот хлынет на белый платок.

— Все видели, а только вы словно ослепли, хозяин!

— Как… то есть… ослеп? — опешил Баюков.

— А так! Соседи-то как со двора ушли? Радовались по-хорошему, а потом — на… без словечка ушли, все сразу… Что вы об этом думаете?

Степан опять возмутился:

— Так неужто же вы не поняли, девушка, что на глазах у всех ведь провокация произошла? Нарочно Корзунины ко мне ворвались. Так неужто же не понятно, что старичина Корзунин нарочно пришел