Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога - Марат Агинян

в наше время. Он плакал. Мы говорили долго, и он все плакал. И вот что паршиво: я не уверен, что смог уговорить его лечь в онкостационар. Меня это тяготит до сих пор. Выживаемость при остеосаркоме доходит до 70–80 %, но только в том случае, если ты перестаешь отрицать очевидное и вовремя принимаешь помощь.

Нечто подобное происходит с людьми, у которых сложились аддиктивные отношения с алкоголем и другими психоактивными веществами. На пляже, в ресторане, в праздничные дни и дни отдыха они смотрят на беззаботно пьющих и чувствуют злую ущербность и какую-то свою неправильность. Это трудно принять. «Выпивать – нормально, – думают они. – Я тоже могу выпивать, как все остальные, нужно только научиться контролировать себя». На попытки контроля уходят драгоценные годы. Годы физического, психического и социального разрушения. А когда приходит понимание, что контроль невозможен (или чрезвычайно затруднителен), у зависимых не остается ни сил бороться, ни того, ради чего стоит бороться, ни должной поддержки, потому что к этому времени близкие от них отвернулись. И они сдаются. Михай Чиксентмихайи заметил: «Наркотики, по сути, уравнивают наши представления о принципиально возможных достижениях и собственных способностях посредством снижения уровня и того и другого». То же самое можно сказать об алкоголе. «Меня не было, – сокрушался один из первопроходцев "Привилегии" после двух месяцев трезвости. – Все эти годы меня не существовало. Вместо меня было что-то другое. Оно даже не было человеком. Я не могу подобрать название этому. Но это был не я».

На наших групповых встречах постоянно поднимался этот важный и чувствительный вопрос: как зависимому жить в мире пьющих людей? В мире, где развитые страны легализуют наркотики (я не утверждаю, что это плохо, и не говорю, что хорошо, – речь идет об увеличившемся числе соблазнов для лиц с аддиктивной уязвимостью). В мире, где обескураживающе легко найти все, что курится, пьется, нюхается, вводится в вену. Как продолжать жить среди этого, оставаясь трезвым? И понимать, что сделанный тобой выбор свидетельствует не о твоей ущербности, а о твоей силе. Потому что ты наконец-то с собой честен. Ты борешься за такую жизнь, которую хочешь прожить. За жизнь, наполненную тем, что для тебя ценно. Как оставаться на этом пути?

Нет, у нас не было задачи демонизировать психоактивные вещества. Ни демонизировать, ни восхвалять. Дело не в веществах. Любое вещество может быть полезным в нужном контексте. Морфин – ценный анальгетик в паллиативной медицине и в анестезиологии. Этанол – прекрасный растворитель и антисептик. Зависимость – это в меньшей степени про вещества и в большей степени про человека и тот социальный контекст, в котором он живет. Это про то, как мы устроены.

Употребление психоактивных веществ старо, как само человечество, нравится нам это или нет. Каждый выбирает, как ему жить в мире, где есть смерть, насилие, алкоголь, табак, богатство, спорт, путешествия, знания, духовность, любовь, котики. Мы выбираем из того, что есть, и то, к чему склонны. Каким бы сильным ни был соблазн догнать и исправить неверный, на наш взгляд, выбор ближнего нашего, этого лучше не делать. Вместо того чтобы заниматься карающим спасательством, мы можем остановиться и нащупать внутри себя должное сострадание и должную мудрость для того, чтобы принимать других людей со всем тем, что им свойственно.

С началом трезвости возникает необходимость пересмотреть взаимоотношения с социальной средой: с собутыльниками, пьющим шефом, институтскими друзьями. Кого-то лучше вычеркнуть из жизни, как бы жестоко это ни звучало, с кем-то ограничить общение. Есть и те, с кем приходится часто контактировать. Что им сказать? Как им объяснить, что ты теперь не пьешь? Да и нужно ли объяснять? Некоторые поначалу дают ответы вроде «Я принимаю антибиотики», «Я сегодня за рулем» или «Завтра важные дела». Один из привилежцев говорил назойливым сослуживцам: «Для вас же будет лучше, если я не выпью, поверьте». Другая позвонила отцу и попросила не перебивать: она прочитала с листочка то, что собиралась сообщить, рыдая от стыда и горечи. Отец был потрясен. А через неделю ответил: «Ты большая молодчина, что решила взяться за эту проблему. У меня нет алкогольной зависимости, но из чувства солидарности я тоже перестану выпивать». Прошло семь лет, и до сих пор как дочь, так и отец остаются трезвыми. Третья рассказала друзьям правду и получила от них не холод и презрение, а теплоту и поддержку. Четвертый ухмылялся, когда предлагали выпить: «Вы и представить себе не можете, как много пива, вина, водки, чистого спирта и грязного самогона я за последние годы выпил. И в этом не было никакого смысла. Спасибо, теперь я отдохну от этого дерьма». Со временем разнообразие и красноречивость объяснений уступают место коротким, четким, простым ответам вроде «Я не пью» или «Не хочу, спасибо». Оказывается, этого вполне достаточно. Ты просто говоришь «Я не пью» – и все. Цивилизованные люди примут это сразу же, а до остальных тебе нет дела. А тем, кто знал тебя в прошлой, пьяной жизни, ты вместе с «Я не пью» сообщаешь нечто предельно важное: «Я теперь иначе на это смотрю, и вам придется принять это». Но, в конце концов, не так важно, какими словами ты говоришь «нет» тем, кто предлагает выпить. Дело не в других людях. Дело в том, чтобы ты говорил НЕТ тому, что мешает тебе жить.

5

Что было дальше?

Шли месяцы. Наш актер-стендапер сорвался. Он оставался трезвым в течение года, несмотря на постоянные соблазны, свойственные его профессии: гастроли, съемки в фильмах, питание в местах, где употребляют алкоголь, – условия, при которых остальные аддикты срываются по щелчку пальцев. Но наш парень невозмутимо отклонял предложения выпить или понюхать, а потом на наших встречах рассказывал об аддиктивных перипетиях бытия с уморительным мастерством, за несколько минут доводя нас до инфаркта, до смеха сквозь слезы и до слез без смеха:

– Захожу я в кафе, злой как собака. Не помню, то ли Настя с утра нервы потрепала, то ли я сам, то ли жизнь. Зову официанта. Заказываю еду: «Мне салатик, – говорю, – борщ и сто грамм водки». И сам не верю своим ушам: это сейчас я сказал? Официант уточняет, холодненькой ли. «Холодненькой», – говорю. Он уходит, а потом все происходит как в замедленной съемке: официант с каждым шагом от меня дальше, дальше и дальше, а меня накрывает страх. Я осознаю, что прямо сейчас я срываюсь и все, абсолютно все в моей жизни летит к чертям. И внутри меня будто поднимается хорошо знакомый демон и кивает: «Именно так, старик, именно так». И я понимаю: вот и все, кончилась моя ремиссия, снова больницы, капельницы, судороги, ночные кошмары, дневные кошмары, ад. Я звоню Севе. Звоню и одновременно думаю: «Вот сейчас Сева не возьмет трубку, и я сорвусь, и ничего, ладно, что тут поделаешь, я же пытался себя остановить, все видели». Но Сева берет трубку, вот с этим своим фирменным вибрирующим р-р говорит: «Пр-ривет, бр-ратан». И в этот момент я чувствую рядом родную душу. И думаю: «Да нет, что это я, как я могу сорваться, когда Сева тут, мой бр-ратан тут, рядом со мной». Я кричу официанту: «Не-не, друг, водки не нужно, спасибо».

Я уже не помню, с чем он тогда не справился. Возможно, после года трезвости поверил, что может контролировать алкоголь, – опостылевшая своей предсказуемостью и одна из первых по частоте причин срыва. После недельного запоя наш актер пришел на встречу терапевтической группы, посмотрел в пустоту перед собой и сказал: «Какой же это дешевый, позорный, дебильный самообман. Ты прекрасно знаешь, чем это кончится, ведь проходил через это десятки раз. Но за пять минут до срыва ты рисуешь в своей голове прекрасную, просто великолепную картину. Ты хочешь сразу же прыгнуть в эту картину, прыгнуть как можно быстрее, чтобы не успеть передумать, ведь в ней все так красиво блестит и искрится. Но в итоге ты снова в дерьме». После этого он был трезв еще полгода. Потом снова сорвался. Дальше пошла череда запоев и трезвых дней. Запоев зловещих, на грани жизни и смерти. Трезвых дней – полных боли, страха, отчаяния.

Остальные привилежцы шли без срывов. Сейчас, когда я пишу эту главу, из семи первопроходцев пятеро живут трезвой жизнью. Я много думал