Рассказы вагонной подушки - Валерий Зеленогорский

Задавленных кроликов пришлось купить тем, кто упал в сарай. Хряпов решил не заявлять, понимая, что мужики не хотели навредить, пожалел по-соседски.

После застолья у Браеров всегда были танцы под пластинки на патефоне. Директор всегда танцевал с Алиной Соломоновной, он тихо сопел у нее на груди и перебирал у нее на спине бретельки открытого платья. Живот его мешал плотнее прижаться к ее телу во всех местах, и он компенсировал этот недостаток своей ногой, пробившись ею в шикарное междуножье Алины Соломоновны – так он получал максимальное наслаждение после трудовой недели.

Многие шептались по углам, что у Алины шашни с директором и должность свою и квартиру она получила в результате стараний в собственном кабинете, на кушетке, где она осматривала пациентов, а во время визитов директора он осматривал ее. Но это была наглая ложь; она любила доктора Браера, а с директором флиртовала в рамках дозволенного собственными представлениями о морали и нравственности.

После танцев доктор читал стихи, Алина кивала ему в такт и смотрела с воодушевлением. Атмосфера духовности витала в доме всегда.

Пара была предметом восхищения: «Живут же люди», – думали те, кто просто жил, как все, стихов не читал и шуб не носил, а многие не завидовали, крутили пальцем у виска, когда доктор Браер шел по улице, бормоча под нос, походкой скачущего козла со спутанными ногами.

Дети Браеров выросли и уехали в Америку. Доктор еще долго ощупывал пациенток; жена его заболела артритом, и он повез ее к детям лечить. Она в инвалидном кресле пересекла океан, но не выздоровела, былая гибкость и величественная стать растворились, кости налились гипсовой жесткостью и изувечили ранее прекрасное тело. Голова у Алины была еще молодая, а тело, исковерканное болезнью, уже ничего не чувствовало, кроме ужасных, круглосуточных болей. Алина умерла в Америке, доктор ее оплакал и стал жить в чужой стране совершенно один. Он до сих пор ходит, бормоча стихи, напоминающие ему время и жизнь, когда они были счастливы в далеком городе со своей Суламифь – так он звал ее в самые счастливые мгновения.

Старый Каплун бросал крошки своим птицам, они принесли ему плохие вести про Браеров – хорошие люди, разве они заслужили такой финал, неужели Алина, вылечившая со своим Браером тысячи людей, не заслужила легкой смерти, ну, к примеру, во сне или от выстрела обманутой жены.

Почему такая несправедливость? В глубине души Старый Каплун понимал, что в природе есть равновесие: если вам что-то дано вначале, то обязательно в конце должен быть удар под самый дых.

Старый Каплун знал по себе, что так бывает, он не знал ни одного человека, у которого все было по восходящей, обязательно что-то случалось, и баланс восстанавливался.

Старый Каплун думал, что если его семье выпадет несчастье, то он готов принять на себя все беды своих детей, взять все на себя, принять их боль и так восстановить баланс.

Он был готов, он понял, что Алина ушла счастливой, она приняла боль за весь свой род Браеров, она была самой сильной и отвела своими мучениями от своих детей и внуков камнепад горя.

Вечер наступил внезапно. Марик с внуком выступили из темноты, они привычно взяли стул, и Старый Каплун поплыл в их надежных руках. Он уже забыл, что такое чувствовать твердую землю под ногами, забыл, что такое пружинистый шаг своими ногами, он был прикован годами к своему трону, он царствовал, но по любому поводу нуждался в помощи. Самое простое желание – взять со стола очки, забытые утром, – становилось для него непреодолимым препятствием.

Он раньше пробовал ездить по квартире на коляске, но проемы и двери были не приспособлены для инвалидов. В стране, где народ объявлялся высшей ценностью, не любили инвалидов, они портили пейзаж, там люди должны были ходить строем и постоянно побеждать в социалистическом соревновании, инвалиды не вписывались в эту концепцию. Очень желалось многим, чтобы они сидели дома и не оскорбляли своими протезами и костылями граждан, спешащих на трудовые подвиги.

Старый Каплун помнил, как после войны с улиц убрали всех инвалидов на тележках, толкающих их своими утюгами в руках, и вечно пьяных на рынках и в пригородных поездах. Они ползали с медалями на груди, обрубки людей, искалеченные войной, их убрали в 47-м году, свезли на какие-то острова и в дальние деревни, где они вскорости умерли от заботы собственной родины-матери.

Бесполезные люди, не строящие и не сеющие, а только бесплатно поедающие народное богатство, мешали счастливой жизни остальных.

Старый Каплун сам еще не забыл, как каждый год ходил на комиссию и показывал пустой глаз, комиссия всегда волновалась, а вдруг глаз ожил и можно будет снять инвалидность и доложить, что население здоровеет, и смертность падает, и растет рождаемость в результате социалистических преобразований.

Когда Старый Каплун перестал ходить, его уже не трогали, видимо, написали в его карточке «глаза нет» и подписались всей комиссией, не ездить же каждый год к нему домой смотреть в его пустой глаз.

После ужина внук подготовил Старому Каплуну сюрприз: связался по «скайпу» с Гоа, и они поговорили с Сашенькой и рыжим Мишей-Майклом, его внуком, дай им бог здоровья.

Сашенька рассказал ему с иронией, что они были у местного мудреца на большой горе и спрашивали его, куда им идти дальше.

Мудрец сказал: «Вы зря пришли ко мне, там, где вы родились, есть свой мудрец, он сидит под тополем в своем дворе и знает все ответы. Зачем ты потратил время на дорогу ко мне, иди домой, там твой дом, там твоя дорога, никуда не надо идти, все приплывет к тебе само. Ты идешь к цели, потеряв ее из виду, остановись, вернись домой, возьми у отца все, что он знает, и стань им».

Сын рассказывал это смеясь, а Старому Каплуну было грустно. Он так хотел, чтобы сын и внук были рядом, но они искали свой путь, и их навигатор показывал им другое направление…

Сашенька опять его удивил; на экране Старый Каплун увидел его в оранжевом одеянии с совершенно лысой головой, рядом с ним в таком же прикиде стоял его рыжий ирландско-еврейский внук.

Они делали какие-то упражнения с палками, зачем сыну это, Старый Каплун не понимал, зачем искать опору в чужой реке у чужих берегов. Он всегда не понимал поиски истины в чужих книгах – это не дает ничего хорошего.

Он вспомнил своего друга Попова, урожденного Зильберблутта. Папа бросил его маму Попову за месяц до рождения малыша, ушел и пропал, а Попов перестал быть Зильберблуттом и всю жизнь, до самой смерти, изводил в себе Зильберблутта.

В нем слились две реки, и каждая из них пыталась протечь в новое русло. Реки слились в Попове, и он не знал всю жизнь, к какому берегу ему пристать, то ли гусли в руки взять, то ли скрипочку. С такой разорванной надвое душой он жил все свои шестьдесят лет и ушел, так и не пристав к своему берегу окончательно.

Старый Каплун помнил, как Попов первым рассказывал анекдоты про «рабиновичей», его ненависть к папе была звериной, и он вместе с папой ненавидел всех евреев и часть самого себя.

Он даже крестился, пел в церковном хоре, что в большевистской стране было даже опасно. Он был хорошим инженером, но после крещения его попросили уйти и не порочить славный отряд советской интеллигенции. Он ушел, стал простым слесарем и даже стал больше получать, как мастер с золотыми руками.

Попов имел паспорт с правильной национальностью, даже вид его был вполне русским, но опытный человек в его рыжем обличье чувствовал не одну каплю Зильберблутта, и это ранило Попова. Мало того что папа бросил его – он одарил его своим естеством, и вытравить его из Попова никогда не удавалось. Так он и жил.

После православия он ушел к баптистам и на какое-то время слился с братьями и сестрами. Там ему показалось, что он обрел свою реку, вошел в нее и поплыл, но оказалось, и там ему покоя не нашлось.

Он ушел в себя и начал писать, как деревенский дурачок Ванька Жуков, письма в Верховный Совет. Разоблачал сионизм как разновидность фашизма, ему не отвечали, но однажды, когда писем стало неприлично много, его вызвали в КГБ и провели профилактическую беседу.

Ему сказали: «Перестаньте заниматься этим, мы сами знаем, как бороться с сионистами, мы обойдемся без вас, идите домой и перестаньте морочить голову государственным органам. Мы вас предупреждаем, вы сядете, и ваш ребенок останется сиротой».

Он все понял: власть его слушать не хочет, она не верит в искренность его порывов, не верит ему из-за проклятого папы Зильберблутта – он преследует его и не дает ему жить, как простому Попову в его собственном теле.

Бомба взорвалась в его доме: его любимая доченька Ниночка Попова поехала с подругой Ларой в еврейский лагерь. Там она ела кошерную еду, пела еврейские песни, изучала еврейскую традицию и полюбила мальчика Яшу. Стала с ним дружить, ходить к нему домой и даже принесла оттуда фаршированную рыбу, которую Попов в ярости растоптал ногами.