Рассказы вагонной подушки - Валерий Зеленогорский

Мальчик стал пропадать вечерами, караулил свою любовь возле дома, пытался неуклюже ухаживать за ней, дарил лютики, украденные с клумбы в парке. Она смеялась, навивая на пальчик его курчавый волос. Сашенька умирал, а ей казалось, что его попытки ухаживать ей приятны, но всерьез она его не принимала.

Мальчик стал сидеть в ее подъезде, часами смотрел на ее дверь; каждого мужчину, входящего в ее подъезд, считал своим врагом, пока его шаги не затихали за другими дверями.

Однажды Сашенька увидел ее с каким-то парнем. Они стояли у ее подъезда, парень рассказывал что-то тупое, она почему-то смеялась, парень стоял рядом с ней так близко, что мальчик чуть не потерял сознание. Он твердо решил: если парень ее поцелует, то он его убьет, он в чужом дворе всегда сидел с куском трубы для самозащиты, который прятал под песочницу.

Но, видимо, на небе увидели, что мальчик может совершить непоправимое, и ударил дождь в тот же миг, и она убежала домой, убийство не совершилось.

Ливень шел целый час, Сашенька промок и понял, что сегодня он все скажет ей. Он еще посидел, собрался с духом и решил про себя: если она не откроет ему или посмеется над ним, он умрет. Так он решил и пошел на свою голгофу – он читал про это в книге «Занимательное евангелие», настоящее он читал тоже, брал у одноклассника Левы, отец которого был попом.

Сашенька дружил с Левой и его братом Никой, оба учились в их школе, в пионеры не вступали, учились хорошо, но существовали немного отдельно от всех остальных. В церковные праздники они в школу не ходили, а в революционные на демонстрацию выходили.

Лева даже носил флаг, так как был здоровым лосем, метал молот и потом даже поступил в институт физкультуры, но после второго курса его выгнали из института за пьянку, он ушел в семинарию и стал священником, то есть пошел по своему пути.

К чему Сашеньке в такой ответственный момент пришел в голову Лева, он понял потом, когда все уже случилось.

Ливень закончился, Сашенька поднялся на третий этаж, позвонил и зажмурился. За дверью стояла оглушительная тишина. Он позвонил еще и замер. За дверью прошелестели шаги, кто-то подошел к двери и очень знакомым голосом спросил: «Кто там?»

Не зная почему, видимо, от волнения, мальчик ответил: «Сто грамм!»

– Дурак! – услышал он из-за двери, и девушка ушла в глубь квартиры.

Его обдало жаром: «Как же глупо вышло», – подумал он и позвонил еще раз, замирая от страха.

Девушка открыла в этот раз, не спрашивая. Увидев мальчика, промокшего до последней нитки, она испугалась и потащила его в комнату. Он много раз в мечтах представлял, как он оказывается в ее комнате, даже описывал мысленно, как мансарду любимой Патриции Хольман из романа любимого Ремарка.

Все оказалось проще, обычная комната советского служащего, с диваном, торшером и сервантом, от девушки были только книги и два цветных платка, которые она повесила на обшарпанную стенку вместо положенного в те времена коврика над диваном.

Все это Сашенька рассмотрел, пока она бегала поставить чайник. Потом она принесла полотенце и заставила мальчика снять рубашку, он упирался, но она настояла. Потом они долго пили чай, и слова, заготовленные Сашей, застряли в нем и не выходили.

Он дрожал немного от озноба, и она принесла какую-то наливку на черноплодной рябине. Он выпил первый раз в жизни, и ему стало легче. Она погладила его по голове, просто так, как ребенка, и он весь рассыпался, как пирамида из кубиков, лег ей на колени и зарыдал.

Все слова, накопившиеся в нем, прорвали плотину молчания и полились из него, как ливень обрушивается на город после недельной жары.

Что Сашенька говорил ей, захлебываясь в рыданиях, он не помнил, он содрогался всем телом и все говорил, говорил. Она гладила его, прижимала его голову к своей груди, пытаясь утешить, и утешила, мальчик остался у нее до утра и больше дома не появился.

Дора в ту ночь сошла с ума, и уже утром Старый Каплун стоял у дверей, за которыми исчез его Сашенька. Каплуну открыли, на пороге стояла очень милая девушка в переднике, с руками, измазанными мукой. Девушка делала блины, запах из кухни не обманывал, Каплун вошел и увидел своего Сашеньку, мирно спящим на чужом диване, не думающим о том, что родители уже три раза умерли за эту ночь. Девушка все объяснила ливнем, мягко растолкала мальчика, и он открыл глаза.

Старый Каплун понял с первого взгляда, что его мальчик стал мужчиной. Отец попросил сына пойти домой, но мальчик твердо ответил, что он останется и будет теперь жить здесь.

Сказал твердо, и стало понятно, что взять его за руку и увести домой, как маленького ребенка, не удастся. И Старый Каплун не стал, ушел в странном настроении, радоваться ему или огорчаться, он не понимал, но что сын его вырос за одну ночь, он понял однозначно.

С того дня все изменилось, мальчик перестал ходить в школу, ходил со своей женщиной, держа ее за руку, не расставался с ней, и больше его ничего не волновало. Так летним вечером Старый Каплун сидел в беседке и пережидал ливень, грянувший в конце душного дня, ливень бил струями, и старик ясно понял, что он уже никогда не промокнет и не позвонит в дверь квартиры, где под абажуром будет сидеть девушка, к которой у него будет рваться сердце. У него никогда такого не было, никогда – ни в двадцать, ни в сорок, просто в его жизни не случилось, просто не случилось, а у Сашеньки случилось, и жизнь его должна стать другой, он проживет ее за отца, дополнит его несостоявшиеся мгновения.

Ливень закончился, и Старому Каплуну позвонил старший сын Марик и сказал, что он стоит в пробке и вот-вот приедет.

Старый Каплун с головой нырнул в девяностый год, когда все словно помешались, все собрались и уезжали в Израиль, это было как лесной пожар, как смерч, уезжали почти все, даже те, которые много лет скрывали своих еврейских бабушек и дедушек, а потом откопали свое еврейское происхождение, как партизаны пулеметы времен Первой мировой войны, и отправились на историческую Родину.

Город за год обмелел, евреи уплыли к своим берегам, остались единицы. В их числе был Старый Каплун. Он твердо решил, что он не едет, причины он не знал, но твердо решил, что никуда не поедет. У него уже не было сил для новой жизни.

Он поговорил с детьми, сказал о своем решении, и они, его золотые дети, приняли его решение и его судьбу.

В том же потоке уехал друг его сына Марик-музыкант, абсолютно успешный человек при советской власти.

Он преподавал композицию в местной консерватории, руководил симфоническим оркестром, имел роскошную квартиру на берегу реки и был счастлив со своей русской женой и мальчиком, забота о котором его толкнула в эмиграцию.

Он хотел защитить своего сына от службы в советской армии, дать ему другое образование и старт в другую жизнь, которой он не знал совсем.

Они уехали, и уже на следующий день в палящем сорокаградусной жарой Израиле он понял, что ошибся.

Им сняли квартиру в районе вилл, на аренду ушли все его небольшие деньги. Через неделю он столкнулся с тем, что денег кормить семью совсем нет, и пошел наниматься на работу. Музыканты в Израиле – наименее востребованная специальность, каждый пятый приезжающий – скрипач, и со скрипкой на хлеб не заработаешь. Марик-музыкант пошел мыть бассейны соседям по району. В первый день он довольно резво мыл бассейн одному французскому еврею и получил жалкие копейки, на которые его жена сходила на рынок.

Во второй день Марик-музыкант еле поднялся с кровати, ноги гудели, сердце стучало, как большой барабан, давление поднялось до критических значений, но он встал и пошел на ватных ногах на работу.

Работал он только до обеда, потом упал на дно бассейна и долго лежал без сознания бездыханной рыбой, выброшенной на берег, пока его не нашли приехавшие из города хозяева. Они и привезли его домой.

Он лежал на чужой кровати, подаренной соседями, он был в отчаянии, вся его жизнь рухнула в один день, зачем он приехал, совершенно не готовый к иной жизни. Он всю ночь не спал, вспоминал свою квартиру над рекой, кабинет с диванчиком и книги, которые пришлось оставить. Там он жил тем, что любил, у него были ученики и уютный дом. В свои пятьдесят Марик-музыкант устроил свою жизнь и смог бы прожить при любом режиме. А теперь он здесь на чужой кровати, и завтра, если сможет встать, он пойдет, как гладиатор в цирк, на дно бассейна и будет биться с нуждой, как с диким зверем.

Утром он уже встать не мог, ноги распухли, сердце стучало. Он остался лежать, жена и ребенок смотрели на него с ужасом. Они ушли на рынок ждать, когда закончится торговля и из рядов станут выбрасывать чуть увядшие овощи и фрукты – их подбирали бедные эмигранты, и никто этого не стеснялся. Жена и ребенок ушли на промысел, а Марик-музыкант остался лежать.

Потом он встал, дополз до гаража, смастерил петлю и повис на крюке подъемника, записки он не оставил, что напишешь тем, кого любишь, но ничего не можешь сделать.