Рассказы вагонной подушки - Валерий Зеленогорский

Потом мама Люба приходила из больницы, и он переставал заикаться, но писать под себя продолжал, потом она опять уходила в больницу, и все начиналось сначала.

Сема мальчик был хороший и мудрый не по годам, он часто приходил к Старому Каплуну в молочный и таскал проволочные ящики с молочными бутылками, и его Старый Каплун кормил до отвала сырками, сливками и сметаной, но домой брать не разрешал, чтобы не было неприятностей.

В старших классах Сема разносил бутылки с молоком по домам, утром перед школой; была такая мода на западный манер – ставить утром перед дверью. Люди платили у дверей, и Семе доставалась лишняя пара копеек.

Мальчик был он тощий, но жилистый, таскал ящики и помогал маме, и себе зарабатывал на коньки, на велосипед «Школьник», и на школьный портфель, и на ботинки, работал, знал, что с неба на него не упадет.

В училище он учился на помощника машиниста. Он был маленький, до пульта не доставал, но очень старался. Вечерами он ходил во Дворец железнодорожников и помогал киномеханику, стал помощником, а потом и полным киномехаником и там работал, так и не став машинистом. Со временем он поправился, купил себе костюм и плащ, и никто уже не помнил, каким он был несчастным. Он накопил на «Запорожец», стал серьезным человеком и женился на кассирше Дворца культуры.

Семья у них была культурная, все было под рукой – кино, любительский театр силами железнодорожников и самодеятельная студия керамики, где Сема любил из глины лепить фигурки зайчиков и напольные вазы на продажу. На своей машине он возил на дачу соседей за умеренные деньги и жил честно, пользуясь уважением общества.

Маму Любу он похоронил на хорошем месте на горке, вылепил ее бюст на могилке и часто приезжал к ней со своей Зоей, бойкой бабенкой, чудесной девочкой, которую он полюбил, как свою. Он полюбил ее, увидев в спектакле драмкружка, где она играла кормилицу в пьесе «Ромео и Джульетта». Она желала быть Джульеттой, но эту роль захватила жена директора дворца по праву первой ночи, которую она успешно провела с ним двадцать лет назад.

Своих детей у Семы не было, он простыл в детском возрасте на мокрых простынях в кошмарных ночах, когда орал от страха и одиночества. Он не роптал, благодарил бога, что вообще выжил и получил в награду Зою, за которую над ним смеялись за спиной.

Пока они не встретились, она была свободна и раскованна, и многие корабли на время заходили в ее гавань.

Она по доброте своего сердца давала приют заблудившимся кораблям, и ей вслед тогда пели старую песню про Зою, которая давала стоя. Пели с завистью те, кто не успел встать на ее рейд.

Она не обижалась, что с дураков возьмешь, но с Семой жила по совести и по любви, других не желала и говорила старым кавалерам вполне определенно и тоже с загадочными словами из песни: «И она ему сказала, за мной, мальчик, не гонись…»

Старый Каплун любил Сему: у человека не было ни одного шанса быть счастливым, на старте ему ничего не было дано, но его усилия и страстное желание изменить обстоятельства, в которых он появился на свет, дали плоды. Он не ныл, не говорил, вот другим все, а мне ничего, не запил и не стал грабить награбленное до него другими, просто сказал себе: «Я смогу, я не говно». Не кричал: «Дайте мне шанс! Где моя доля в общественном кошельке?»

Сема двигался сам, сначала ползком, потом на коленях, а уж потом в полный рост. Он вышел на дорогу и получил, мало, но свое, и при этом никого не съел и не столкнул в пропасть.

Солнце припекало к полудню сильнее, оно уже било в глаза, и Старый Каплун прикрывал глаз рукой. Он усмехнулся сам себе: хорошо, что у него один глаз, одна рука могла спокойно лежать на коленях, а вторая рука на весу занемела. Старый Каплун сразу вспомнил доктора Браера из второго подъезда, который много лет давал ему советы по медицинской части.

Его давно нет, уехал к детям в Америку, когда его жена Алина заболела артритом и ее надо было спасать.

Когда пятьдесят лет назад чета Браеров появилась в новом доме, который сразу назвали «генеральским», они удивили всех.

Они были другими – оба красивы и неприлично богаты для послевоенной жизни, родом были из Одессы, дети потомственных врачей дореволюционной закваски, у них всегда был теплый дом, устроенный быт и достаток, сохранившийся из-за профессии родителей.

Их не тронули революция и советская власть, дети и жены болели даже у чекистов, и они хранили врачей от уплотнения и экспроприации. Врачам и их детям досталось меньше, чем всем остальным Хаям, Ривам и Абрамам, папы и мамы которых были простыми пролетариями.

Доктор Браер был отличным терапевтом, к нему всегда была очередь, особенно он любил принимать молоденьких женщин и всегда начинал с осмотра груди, считая, что все причины болезней в ней. Он осматривал, иногда ощупывал в сугубо медицинских целях. Делал он это тщательно и основательно, многие сомневались в его неподдельном интересе к женскому телу, но он действительно хорошо лечил и как доктор был безупречен.

Летом он ходил в гавайских рубашках, в соломенной шляпе с красной лентой, сандалиях из мягкой замши и льняных брюках, зимой удивлял всех бобровой шубой и шапкой из лисьих хвостов, а на ногах у него были фетровые бурки с кожаными вставками с арабской вязью.

У него всегда под мышкой была книга, он знал наизусть огромное количество стихов и читал их прекрасно.

Многие медсестры, работающие с ним, после бомбардировки Фетом или Пастернаком сами просили доктора посмотреть свою грудь и особенно пощупать. Иногда в острых случаях они желали опьянения казенным спиртом, чтобы доктор осмотрел их и ниже, но он твердо отвечал им, что он не гинеколог и в смежных отраслях ничего не смыслит. Он лукавил, он просто боялся своей жены Алины, которая не разрешала ему удары ниже пояса. Как свободная женщина, она иногда загорала в парке без лифчика за скульптурой «Три медведя» странного, фиолетового цвета. Мужу разрешала смотреть на других, но только до пояса, не иначе.

В их трехкомнатной квартире Старый Каплун был один раз – пришел за своим Мариком, который брал у них книги и очень дружил с ними, несмотря на разницу в возрасте.

В зале у Браеров висела старинная хрустальная люстра, изо всех углов давили многоярусные буфеты и горки с диковинной посудой, посреди комнаты стоял дубовый стол на львиных лапах, чистыми стеклами сияли много-много книжных шкафов с золотыми обрезами дореволюционных книг.

На полу лежал толстый ковер, ноги в котором утопали по самую щиколотку, на стенах даже висели картины с буржуазными натюрмортами и пейзажами – луга с коровками в пятнах на водопое у журчащего ручья. Роскошь была вызывающей на фоне пролетарской гордой бедности…

Все это богатство досталось Браеру от деда-врача, умершего сразу после войны. Дед пережил революцию, Махно, бандитские разборки и румынскую оккупацию, его не тронули, хороший врач хорош при всех режимах

Жена доктора Браера Алина была красива, как Суламифь, и умна, как Рахиль. Главный врач поликлиники, порядок держала железный, и многие, желающие поболеть за государственный счет, вылетали из ее кабинета, обвиненные в симуляции.

Она была отличным хирургом и яркой женщиной, и она это знала, носила шелковые платья выше колена, ног своих не скрывала, старалась максимально открыть их, но с пониманием руководителя и члена партии.

Жила пара дружно, в любви и согласии. Их жизнь была главным шоу во дворе.

Когда домработница Нюра выносила их ковер колотить на снегу, многие подходили, снимали валенки и пробовали мягкость диковинного ковра. Нюра гоняла любителей чужого добра, но ковер был слишком большим, и она не успевала отогнать всех.

Во втором акте, после ковра, она выносила шубы, и тут публики становилось еще больше; все остальные носили ватные пальто с воротниками из искусственного меха, одиночки имели каракулевые воротники, особо выдающиеся носили котиковые шубы, а тут – бобровая с лисой на шее и норковая из цельных норок.

Такое зрелище было сильнее, чем только что появившиеся телевизоры.

Когда к Браерам приходили в гости директор фабрики и еще две пары из руководства, дети залезали на сараи и смотрели в окна, освещенные люстрой, на стол, уставленный чудесными продуктами, которые остальные видели только на цветных вклейках книги «О вкусной и здоровой пище». Особенно удивляли диковинные штофы, графинчики с водкой на мандариновых корках, наливочки и, конечно, грузинский коньяк три звездочки. У врачей всегда было много подарочных коньяков, это самое главное средство благодарности за лечение в стране советов.

Взрослые мужики, особенно выпившие, тоже забирались на крышу сарая и смотрели на чужой пир без зависти и злости, смотрели в окно, как кино.

Однажды зрителей на чужом пиру собралось так много, что крыша проломилась, часть из них упала и чуть не задавила всех поросят в хлеву Якова Соломоновича и кроликов у мастера Хряпова, державшего их для больной жены и на продажу.