Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая - Анатолий Хлопецкий

Надо сказать сразу, что эта громкая слава не соблазняла смолянина остаться «во французской стороне, на чужой планете». Тем более что дома подрастал сын. Он собирался домой и совсем было уже собрался, да неожиданно долгим оказался путь: грянула война 1914 года – Первая мировая.

Аркадий сражался с немцами в составе 186-го Унодомского полка, был награжден орденом Святой Анны четвертой степени, но, будучи раненным, попал в плен… Из лагеря для военнопленных, расположенного вблизи франко-германской границы, он бежал во Францию.

И только к тому времени как Василий Ощепков бродил со своим фотоаппаратом по Сахалину, Аркадий Харлампиев наконец вернулся на родину, уже в Советскую Россию, не без помощи ближайшего соратника Ленина – начальника Всевобуча и ЧОНа (частей особого назначения), председателя Высшего совета физической культуры и Спортинтерна Н. И. Подвойского.

Так, не зная ни друг о друге, ни о будущей (заметьте, читатель!) встрече, шли своими жизненными путями эти два человека. Здесь мы и оставим пока Аркадия Харлампиева, тем более что магическая фраза «А в это самое время…» опять стучится в мой текст и обращает наше внимание еще к одному герою, точнее – мальчику, чья судьба тоже пока движется параллельно жизни Василия Ощепкова, но почему-то всегда сворачивает в сторону за несколько шагов до пересечения с ощепковской судьбой.

Вот и теперь, казалось, снова навсегда обстоятельства далеко разводят Николеньку Мурашова и человека, который когда-то безуспешно разыскивал его, помня о своем собственном сиротстве: сначала он, Василий Ощепков, волею судеб вернулся на землю своего детства – на остров Сахалин, а потом наконец дала о себе знать переменчивость жизни доктора Мурашова – кадрового военного, пришла и его пора вместе с семьей покинуть Владивосток.

Василий Петрович Мурашов был прав, напоминая жене об их кочевой военной судьбе: всего чуть больше года довелось нам прожить во Владивостоке.

Однако во второй половине зимы доктор все-таки отправил меня в школу. Там никого не удивило мое появление в середине учебного года – таких, как я, необычных учеников, было в те времена немало. Не думаю, что мне приходилось тяжелее, чем другим, и что я один среди моих одноклассников начинал все с самого начала. Да и сама школа, поломав с маху всю прежнюю систему образования, все еще находилась в поиске, реформировании и эксперименте.

Довелось мне учиться и по модной тогда системе Фребеля, и по методу взаимного обучения. Во всем этом, как я сейчас понимаю, все-таки было некое рациональное зерно: несмотря на свои не раз осмеянные впоследствии многими тесты, учительницы-фребелички пытались научить нас осваивать мир не с помощью отдельно взятых учебных дисциплин, а комплексно, в их естественной жизненной взаимосвязи.

Что касается взаимного обучения, то мне оно определенно пошло на пользу: мы, ребята, обучали один другого, не стесняясь друг перед другом ни своего непонимания, ни пробелов в знаниях, а объяснить решение непонятной задачки или трудное правило грамматики часто товарищу по парте удавалось проще и понятнее, чем педагогу.

За мои школьные успехи и неудачи «болела» вся наша госпитальная команда, а особенно Ромась, который не подпускал меня к лошадям, пока я не расскажу ему, чему научился за день. А если на меня находили нередкие приступы лени, Ромась очень выразительно рисовал мне безотрадную картину моего неученого будущего:

– Так и будешь, конь каурый, всю жизнь крутить кобылам хвосты, в то время как все добрые люди уже будут строить наше новое светлое завтра.

Словом, всеобщим вниманием я был не обижен, но главным светом и теплом, вошедшим теперь в мою жизнь, была, конечно, она – Надежда Сергеевна, мама.

Как я сейчас вижу, была она вовсе не сентиментальна, отнюдь не склонна к излишним нежностям и тем более к «сюсюканью».

Этого я, тогдашний мальчишка, пожалуй, и не принял бы. Но мне хватало движения ее руки, мимоходом взъерошившей мой затылок; тревоги в ее глазах, когда мне случалось захворать; упрека в ее взгляде, когда я слишком задерживался по дороге из школы, чтобы чувствовать и знать: меня любят, я нужен, я в самом деле родной.

В то же время она мудро не вмешивалась в ту систему мужского воспитания, которую определил для меня доктор. Он исподволь, незаметно отучал меня от того, что когда-то назвал «истерикой», и я старался быть, как он, немногословным, сдержанным в проявлениях своих чувств, следить за своими интонациями и жестами.

Доктор ценил умение держать данное кому бы то ни было слово и сам никогда не нарушал своих обещаний, касались ли они, скажем, покупки беговых коньков или, наоборот, запрета на поход в кино по случаю двойки по английскому.

При нем лучше было не пробовать «бить на жалость», и даже мама училась у него разбираться, когда мне действительно неможется, а когда просто неохота идти в школу и готовить уроки.

То же касалось и наших постоянных спортивных тренировок. В серьезной спортивной гимнастике, которой я стал заниматься под руководством доктора, неизбежны разные болезненные растяжки; болью порой сопротивляются нагрузке нетренированные мышцы и связки. Доктор хорошо знал и границы моей выносливости, и то, как уберечь меня от перегрузок и травм, но он учил меня «работать на пределе» и, став заниматься единоборствами, я был очень благодарен ему за это.

Странно складывались наши с ним личные отношения – я, конечно, всегда обращался к нему, называя его «отец». Но про себя звал его не иначе как «доктор», и было в этом слове больше не отчужденности (ее, пожалуй, и вовсе не было), а некого почтительного расстояния, которое я держал между ним и собой всю свою жизнь, как бы понимая, кто он и кто я.

Мне и сейчас кажется, что в чем-то я так и не дорос до этого мужественного и, без излишней мягкости, по-настоящему доброго человека.

Читая эти слова в воспоминаниях Николая Васильевича, я подумал, что здесь он, пожалуй, несправедлив к себе: уже это, пронесенное через всю долгую жизнь, отношение к приемному отцу много доброго говорит и о нем самом, написавшем эти строки.

Я только сейчас понимаю, насколько умел доктор оставаться верен себе в любых жизненных обстоятельствах, хотя это нередко грозило ему настоящей опасностью. Он никогда не боялся брать ответственность на себя – наверное, это было профессиональным качеством, ибо что может быть ответственнее врачебных решений, от которых зависит жизнь или смерть пациента.

Помню, как однажды в нашем маленьком госпитале появился раненый с сильно воспаленной ногой, перевязанной, а точнее, обмотанной, грязными тряпками. Был он белобрысый, очень молоденький, с виду лет двадцати, не больше. На нем была какая-то странная смесь военной формы и гражданской одежды, и, едва переступив порог приемного покоя, он потерял сознание.

Прибежала мама, и доктор, пользуясь беспамятством больного, стал поспешно обрабатывать рану. Он уже почти закончил самую болезненную часть этой процедуры, когда раненый стал метаться и бредить.

Меня посылали то за водой во двор, то за йодом и марлей в аптечку. Когда я в очередной раз мчался к колодцу с пустым ведром, меня остановил Ромась и, кривя губы, спросил:

– Ну как там их благородие?

– Какое благородие? – удивился я.

– А такое, конь каурый, – заорал Ромась, – что я у этого поручика лично в двадцать первом году гнедую кобылу свел! Вместе с седлом и серебряной наборной уздечкой. Беляк он, вот что!

– Тише, Ромась, – произнес за моим плечом ровный мамин голос. – Он прежде всего раненый.

– Ну да, – возмутился Ромась. – Вы вместе с Василием Петровичем, конь каурый, любой раненой гадюке хвост станете перевязывать и хребет перешибленный ей вправлять. А сколько он, наверное, нашего брата за эти годы уложил! И еще неизвестно, где он эту последнюю пулю схлопотал.

– Вы, Ромась, лично видели, как он кого-то убил? – спокойно спросил подошедший доктор. – Надя, пойди сделай раненому укол промедола. А даже если и доводилось ему в кого-то стрелять, то ведь и вам, Ромась, наверное, не раз приходилось использовать вашу винтовку по назначению? Раненого надо вылечить, а судить его не нам и не здесь.

Принеся наконец в приемный покой воду, я услышал, как доктор говорит маме:

– Знаешь, Надя, в общие палаты его, пожалуй, нельзя. Боюсь, что не только Ромась сразу разберется, что перед ним за птица. И в бреду он неизвестно чего может наговорить. Ума не приложу, куда бы его пристроить?

Мама затруднилась с ответом, и я подсказал ей:

– А если к отцу Алексию?

– Это ты, пожалуй, неплохо придумал, Николка, – обрадовался доктор. – Схожу-ка я к нему, потолкую.

Когда сгустились сумерки, раненого переправили в дом отца Алексия. Как ни странно, в этой операции отцу старательно помогал Ромась. Он чуть не на руках нес полубесчувственного юношу. Видимо, заметив недоумение в моих глазах, он небрежно бросил мне на обратном пути в своей обычной шутливой манере: