Самая счастливая, или Дом на небе - Леонид Сергеев

— Хм, как можно сравнивать несравнимые вещи! Ты же прекрасно знаешь, что мое сердце там, я не представляю свою жизнь без Москвы. А ты — как ветка, которую где ни ткни, приживется…

…Когда младшему сыну исполнилось три года, Ольга отдала его в детсад и снова пошла работать на завод — вначале в светокопировальный цех, а через несколько месяцев, после окончания курсов чертежниц, ее перевели в отдел главного технолога, где работал Анатолий. Их кульманы стояли рядом.

Как-то, разбирая тумбочку, Ольга нашла открытку с адресом Николая, курсанта из Саратова, с которым познакомилась, когда работала в столовой. Раньше она испугалась бы и почувствовала себя негодяйкой перед мужем, но после всех «похоронок» и всеобщего горя этот адрес был для нее всего лишь нитью к еще одной судьбе. Она написала письмо в Саратов, чтобы узнать, вернулся ли Николай с фронта. Ей ответила мать Николая: «Мой сын погиб в сорок третьем году. Благодарю вас, милая девушка, за то, что вы любили моего сына. Желаю вам счастья!».

Через три года после войны в центре Казани заводу выделили большой дом, в него перебрались разные предприимчивые люди и несколько многодетных семей. Остальным предложили ждать нового дома или отправиться на остров Сахалин, заселяемый в срочном порядке, или же переехать в небольшой поселок, достраиваемый в Аметьево на окраине Казани. О Сахалине Ольга и слышать не хотела, ждать нового дома предстояло целый год, выбрали поселок.

— Учти, — сказала она мужу, — это моя временная уступка обстоятельствам. Просто с заводом мы попали в трудное положение, но оставаться здесь навсегда я не собираюсь. Еще чего! И наши дети москвичи. Их корни там, а не здесь на чужбине.

Поселок представлял собой шесть одноэтажных белокаменных домов в двух километрах от города. С одной стороны к поселку подступал разъезд Аметьево, где когда-то выгружались из эвакуированного эшелона, овраги с сырой глухоманью и домами на склонах — все это вместе называлось Арское поле. С другой стороны примыкали карьеры, где добывали глину, а за карьерами виднелись кирпичные заводы, над которыми постоянно висела красная пыль. Но поселок окружал широкий ромашковый луг — он-то и понравился Ольге больше всего, ведь ромашки были ее любимыми цветами.

В каждом доме было две квартиры: крыльцо, чулан, крохотная кухня с русской печкой и две маленькие комнаты. Деньги за жилплощадь предстояло выплачивать десять лет, после чего дом переходил в собственность.

Переехавшим семьям завод выделил кредит, и к домам начали завозить строительные материалы; сколачивали дворовые постройки, вскапывали участки, закладывали сады, заводили кур и поросят — обстоятельно приживались на новом месте, а для общего дела от Арского поля тянули линию электропередачи и водопровод — каждая семья должна была поставить три столба и выкопать двадцатиметровую траншею. Дворовые постройки возводили по четко разработанному плану: сарай надлежало ставить напротив окон, туалет — в углу участка. Анатолий назвал план «нелепым» и все сделал по-своему: сарай поставил напротив крыльца, а туалет за сараем. Посельчане оценили «весомое преимущество» плана Анатолия и последовали его примеру; даже те, кто вначале придерживался официального плана, впоследствии убедившись в его «нелепости», переставили свои строения.

Переехав в поселок, Ольга первым делом посадила перед домом шиповник, ромашки и дельфиниум. Анатолий принес щенка — ощенилась собака при заводской пожарной. Беспородный пес оказался незлобивым и сообразительным, с явно врожденным чутьем на пожары: чуть где мальчишки разводили костер, начинал предупредительно гавкать. Его назвали Челкашом. Вскоре Ольга подобрала бездомного котенка.

— В каждой семье должны быть животные, — заявила посельчанам. — Животные не способны на коварство, предательство. Они возвышают нас, вызывают доброту, а где доброта, там и дети вырастают хорошими, настоящими людьми.

«Земледелием» занимались всей семьей; по периметру участка посадили вишни, смородину, крыжовник, остальную землю использовали под грядки. Анатолий со старшим сыном в огороде выполняли только тяжелую работу, а когда дело доходило до ухода за овощами, переключались на «плотничество».

— Олечка, ты уж, пожалуйста, уволь нас от грядок, — говорил Анатолий. — Я от одной прополки, от этого нудного занятия, устаю больше, чем на заводе. Да и нам с сыном надо еще кое-что доделать в сарае.

— А я люблю полоть, — невозмутимо откликалась Ольга. — Пока рвешь сорняки, размышляешь обо всем, наблюдаешь за насекомыми, правда ребята? — она обращалась к дочери и младшему сыну. Она прекрасно знала, что такое однообразный, «неинтересный» труд, и брала его на себя, чтобы родные не переутомлялись.

Из москвичей, кроме Анатолия и Ольги, в поселок переехали Дуровы и Сладковы. Дуров работал слесарем, имел «золотые руки», любил и знал металл — на глаз определял прочность любой железной чурки. С получки Дуров выпивал, покупал детям конфеты и печенье, но половину рассыпал по дороге, подходя к поселку и горланя песни. Дурова целыми днями молчаливо работала по хозяйству, и ее молчание, несокрушимое спокойствие раздражали мужа. Он звал ее «медузой», «мымрой», пытался вывести из себя, скандалил, подбирая слова пообидней, чтоб больней было, а она все начищала, подшивала, только обвяжет голову полотенцем, надует губы и терпеливо отмалчивается.

Но иногда Дурова выходила из равновесия, и тогда надвигалось землетрясение: дуровские дети вылетали из комнат, точно их стеганули крапивой и, подгоняемые страхом, неслись через сады и огороды подальше от дома; в мужа летела кухонная утварь, с окон срывались занавески, дом шатался от истошного вопля. Казалось, разорвало бочку с перебродившим вином.

— Хватит! Надоело! — кричала Дурова. — Уеду отсюда! В Москву!

Вся накопившаяся боль выплескивалась наружу, из окон и двери эта боль вырывалась в сад, разливалась по всему поселку и, отражаясь от домов и построек, возвращалась многоголосым эхом. От этой боли сникали цветы и травы, обмякали чучела, прижав хвосты и уши, уползали в закутки собаки, притихали в домах люди. Постепенно крик становился неясным, сбивчивым, потом стихал, и его приглушенный отзвук оседал в садовых зарослях. Грозу проносило; вновь распускались цветы, в огородах распрямлялись тряпичные идолы, виляя хвостами появлялись собаки, люди облегченно вздыхали и улыбались.

Поведение Дуровых было своего рода защитной реакцией от ностальгии, своеобразным протестом отчаявшихся людей, и все их семейные раздоры происходили от невероятно замкнутой безотрадной жизни; они срывали друг на друге злость, словно кто-то из них был повинен в том, что они застряли в глухомани. Заслышав отчаянные вопли Дуровой, Ольга вспоминала ночные крики брата и думала: «Сколько же людей искалечила война, сколько сломала судеб, оставила вдов и сирот!».

Супруги Сладковы работали на заводе химиками; тихие, вежливые, они жили замкнуто, ни с кем близко не сходились.

— У меня принцип, — доверительно объяснял Сладков Анатолию, — не навязываться в друзья, не вмешиваться в чужую жизнь… И я стараюсь упреждать ситуацию. Ну, то есть, если чувствую, человек лезет ко мне в душу, стараюсь держаться от него подальше. По опыту знаю, лучшие отношения на расстоянии. Да и, честно говоря, здесь, в поселке, особенно ни с кем и общаться не хочется, и чего зря разбрасываться словами. Вы с Олей другое дело. Вы наши земляки. А москвичи, сами знаете, видны издалека.

В момент особого душевного расположения Сладковы приглашали Анатолия с Ольгой на чаепитие с ликером, причем для ликера ставили крохотные рюмочки и, когда его пили, каждый глоток запивали чаем — «демонстрировали искусство интеллигентной выпивки», как говорил Анатолий жене, на что Ольга замечала:

— Вот именно! Не то, что твои дружки-приятели, которые пьют стаканами.

Во время чаепития Сладковы вспоминали Москву, свою любимую Полянку, оставшихся в столице родственников и знакомых, спрашивали у Анатолия с Ольгой планируют ли они возвращаться на родину.

— Хм, планируете! — удивлялась Ольга. — Не только планируем — мы безоговорочно, при первой же возможности, вернемся! Как можно жить вне родины?! Даже если бы мне предложили замок с парком где-нибудь во Франции, я променяла бы его на простую избу под Москвой. Не случайно же все наши великие эмигранты тосковали по родине: Шаляпин, Рахманинов, Бунин, Куприн…

У Сладковых было двое детей: сын учился в строительном техникуме, дочь — в одном классе с дочерью Анатолия и Ольги. Свою часть дома Сладковы побелили, ставни расписали узорами, в палисаднике посадили маки; посельчане называли их обитель «пряничным домиком» а самих хозяев «сусликами».

Но обосновались в поселке и не заводские семьи. Они воздвигали высокие заборы, обтягивали их колючей проволокой, заводили «злых» собак, торговали на рынках огурцами, выкапывали гигантские погреба, скупали соль, спички, продукты, занимались накопительством на случай новой войны.