Самая счастливая, или Дом на небе - Леонид Сергеев

Вскоре на вырученные деньги от продажи плиток Анатолий с Ольгой купили на толкучке швейную машинку, собранную неизвестно из чего — она напоминала модель паровоза с вывернутыми наружу внутренностями. Но уж очень понравился Анатолию ее владелец. Среди орущей, колготящейся толпы он спокойно стоял, прислонившись к забору в промасленном комбинезоне, с ящиком инструмента через плечо. Стоял и смолил «козью ножку», рядом красовался продаваемый агрегат.

— Вы не смотрите, из чего она сделана, — хрипловато сказал мужчина. — Работать будет, как вечный двигатель. Я вообще-то механик. Эту штуковину сделал жене, да вот она померла нынче.

И машинка действительно работала пятнадцать лет безотказно, после чего Ольге купили другую, которая выполняла множество операций, но старую верную помощницу она помнила всегда. Ольга подарила ее Тоне Бровкиной, и новой хозяйке машинка прослужила без поломок много лет.

Ольга начала шить платья для продажи. Еще в юности от матери она переняла основы швейного ремесла и теперь быстро стала отличной портнихой. Ей помогали дети: дочь обметывала швы, сын бегал на кухню — набивал утюг углями. По воскресеньям Ольга ходила на толкучку. Вначале, будучи неопытным продавцом, она часто отдавала платья дешевле, чем они обходились, но потом научилась торговаться, расхваливала свои вещи.

Семейное предпринимательство принесло ощутимый доход: стали вылезать из долгов, лучше питаться, даже отправили посылку родным в Москву с патокой-мальтозой и лярдом, а спустя некоторое время, на барахолке купили поношенные валенки, которые время от времени Анатолий подшивал кожей.

— В те годы все заводчане подрабатывали, — вспоминала Ольга. — Бухаровы (тоже правдинские) всей семьей шили стеганные ватные одеяла. Чистовский с сыновьями делал «буржуйки», а сразу после войны, собирал радиоприемники. Его старший сын учился в техникуме связи и однажды нелепо пошутил: залез под кровать, дождался, когда мать войдет в комнату и по самодельному радиоприемнику сообщил, будто на их облигации пал крупный выигрыш. С его матерью стало плохо…

Ольга устроила детей в школу, которая находилась недалеко от общежития и представляла собой большую избу с двумя русскими печками (в настоящей школе располагался госпиталь). Ребята занимались в две смены, вечерами при коптилках писали на оберточной бумаге, один учебник выдавался на троих. Ольга понимала, что в начальных классах дети особенно восприимчивы, и старалась расширить их образование: придумывала задачки и рассказы, в которых предоставляла детям возможность самим изменять концовки. Точно прирожденный педагог она стремилась развить воображение детей, научить их самостоятельно мыслить. Эти домашние уроки детям нравились больше, чем занятия в школе, и впоследствии принесли им неоценимую пользу.

Часто, собрав всех детей общежития, Ольга устраивала спектакли: ставила «Золотой ключик», «Хижину дяди Тома». Из обрезков фанеры с детьми сколачивала декорации, разрисовывала их акварелью, делала костюмы из разного тряпья, гримировала «актеров» помадой и сажей, осуществляла общую режиссуру. Дети с величайшей серьезностью выслушивали все, что она говорила, все ее наставления и старательно выучивали роли — репетиции для них были праздником. А само представление давали на кухне; зрителей набивался полный коридор, приходили даже жильцы из соседних домов.

— Делать Ольге нечего, — ворчали одни.

— Неугомонная чудачка! Ребячество! — усмехались другие.

Но большинство по достоинству ценили ее «стихийное искусство», талантливость в общении с детьми.

Весной сорок третьего года в общежитие пришла первая похоронка. На имя Бровкиной. В безумном отчаянии Тоня металась по комнате и выла, а стихнув, впадала в глубокую апатию ко всему происходящему. За несколько дней Тоня постарела — ее красивые глаза потухли, а роскошные «каштановые» волосы поседели и стали выпадать.

— Как жестоко устроен мир, — жаловалась она Ольге. — Вот так мгновенно может все оборваться… Силы покинули меня, Олька. Не могу ходить на работу, общаться с людьми. Одно желание — забиться в свою нору и никого не видеть.

— Крепись, Антонина, — Ольга обнимала подругу. — Не забывай, ты нужна детям. Я уверена, ты возьмешь себя в руки, не раскиснешь, не распустишься. Ты сильная.

…Позднее годы, прожитые в общежитии, Ольга вспоминала как что-то тусклое, безрадостное: полутемные комнаты, «буржуйки», холодный пол, свист ветра за окном, хлопающие двери и тени, прыгающие на стенах от пламени печурок. Эти тени, точно призраки нищеты и голода, еще долго преследовали Ольгу. И все, что происходило в общежитии, она никак не могла выстроить в последовательную цепь — только и остались в памяти два-три события, но и те еле различимые… Но что Ольга запомнила, так это свои «спектакли» и хоровое пение, когда она, накормив детей и мужа ужином «чем бог послал», предлагала что-нибудь спеть. Всей семьей усаживались вокруг «буржуйки» и вполголоса пели довоенные песни.

— …Эти песни несли душевный свет, они помогали нам не падать духом, — говорила впоследствии Ольга. — Они и теперь омолаживают таких, как я, возвращают нас в юность. И эти замечательные песни никогда не устареют, потому что они несут добро, потому что люди всегда будут ценить настоящую дружбу, порядочность, любовь. Я всегда, когда мне особенно тяжело, запеваю песню. Как Карузо. Он говорил: «Все неудачи в жизни, все самые тяжелые минуты я встречаю только песней. И чем больше неудач, тем звонче моя песня». Именно с военного времени я знаю, как бороться за выживание. Я вывела для себя рецепт: когда неприятности наваливаются кучей, чтобы не впасть в отчаяние, надо вспомнить что-нибудь хорошее или спеть веселую песню.

…Известия с фронта становились менее тревожными, в войне наступил перелом — уже освободили несколько городов, и Ольга все чаще подумывала о возвращении в Москву, тем более, что ждала третьего ребенка.

— Уж терпеть лишения так на родине, а не в захолустье, — говорила она Анатолию. — У матери мне будет намного легче… Война скоро кончится, ты уволишься с завода и приедешь тоже.

— Выкинь ты, Олечка, эти мысли из головы, — хмурился Анатолий. — Бесполезная затея. Сейчас Москва закрытая зона, попасть в нее невозможно.

Но Ольга была не из тех, кто отказывается от своих планов. Осенью взяла расчет на хлебозаводе и однажды, когда Анатолий вернулся с работы, сказала:

— Проводи меня с детьми на станцию и помоги сесть в поезд.

Анатолий лишь тяжело вздохнул.

Билеты на московский поезд Ольге не продали — требовалось специальное разрешение, но на перроне стоял воинский эшелон; в ожидании отправки солдаты покуривали у вагонов-теплушек. Ольга подошла, окликнула одного солдата.

— Очень вас прошу, возьмите меня с детьми хотя бы до следующей станции.

— В вагон никого брать нельзя. Да и на каждой станции делает обход начальник поезда. «Зайцев» сдает в комендатуру.

— Но ведь я только до следующей станции… Возьмите.

Солдат посоветовался с кем-то в вагоне.

— Ладно, забирайтесь.

Анатолий поцеловал жену и детей.

— Береги себя, Олечка. И детей береги. Если на первой станции высадят, поезжайте назад на пригородном.

Ольга с детьми залезла на нары, солдаты прикрыли их шинелью. Когда состав тронулся, Ольга вылезла из укрытия.

— А вообще-то куда собираешься, милая?

— В Москву.

— У-у! — загудели солдаты.

Вагон трясся, раскачивался, стучали колеса на стыках рельсов — Ольга рассказывала солдатам о себе, о Москве, говорила о том, что с родными ей будет легче пережить войну. Солдаты повторили, что на станциях ходит начальник поезда и патрули, и посторонних немедленно ссаживают, но Ольга с такой мольбой просила оставить ее в поезде, что солдаты сжалились. На остановках детей укладывали под лавку и заставляли вещмешками, на Ольгу накидывали шинель с поднятым воротником, нахлобучивали пилотку и усаживали вместе со всеми в полукруг за ящиком — делали вид, что играют в карты. Начальник поезда забирался в теплушку, высвечивал фонарем закутки.

— Все в порядке, товарищ начальник! — весело кричали солдаты и хлестко лупили картами.

Солдаты делились с Ольгой и детьми пайками, на ночь для «зайцев» стелили шинели поближе к печурке… Днем в приоткрытую дверь вагона влетали клубы паровозного дыма, хлопья гари, дождевые капли. Назад убегали унылые леса, просматривающиеся насквозь перелески, размытые проселочные дороги, черные от дождей деревни и полустанки.

В Раменском солдаты посоветовали Ольге пересесть в электричку, а с окраины добираться трамваями. На электричке Ольга с детьми доехала до Москва-товарной, но и там стоял кордон патрулей. У Ольги потребовали пропуск.

— Я к матери. Ездила за город к тетке.