Самая счастливая, или Дом на небе - Леонид Сергеев

Война закончилась, но трудностей не убавилось, предстояло наладить семейный быт, ставить детей на ноги…

Анатолий получил от завода клочок земли около Волги, и по воскресеньям всей семьей ездили сажать картошку. Ездили на трамвае до конечной остановки на противоположной окраине города и дальше шли по тропам через огороды к тополям, за которыми угадывалось открытое пространство; оттуда тянул ветер, пахло водорослями, мокрой древесиной, смолой; слышался глухой рокот буксиров. За тополями открывалась прямо-таки необъятная ширь; полноводная река, высоченные красноглинистые склоны и дальние деревни на зеленых холмах. А по акватории сновали моторные лодки и проходили пароходы — на их палубах среди мешков и бочек вповалку лежали люди.

Поработав на участке, спускались к реке, сбрасывали одежду, растирали усталые мышцы, намыливались серым вязким илом, отмывались в воде и, если был теплый день, делали заплыв по течению. Будучи отличной пловчихой с юности, Ольга учила детей плавать разными стилями, а после этих уроков собирала на берегу раковины, отшлифованные водой камни и коренья и дома устраивала выставку «речных драгоценностей». Несмотря ни на что, в ней сохранилась детскость, восторженное восприятие мира, свойственное детям, чудакам и мудрецам.

Жизнь на окраине приобретала спокойный, размеренный уклад: долгими летними вечерами по мосту и склонам оврага гуляли парочки, перед сараем на ящиках забивали «козла» любители домино, на «пятаке» перед общежитием выбивали одежду, перетягивали матрацы, в нижних этажах студенты запускали музыку, а над общежитием носились ласточки.

Однажды получили письмо от Ксении: объявился брат Виктор. Он был в концлагере, а после освобождения, отличился в боях. Ксения сообщила, что «брат весь седой и вообще какой-то другой, как будто его заменили… Его постоянно куда-то вызывают, допрашивают… Наконец прислала письмо Анна. У нее все хорошо, а о нашей жизни и не спрашивает. Даже обратный адрес не написала».

Потом принесли срочную телеграмму о смерти Ольгиной матери. Ольга пыталась вылететь самолетом на похороны, но самолет с полпути вернулся из-за нелетной погоды в Москве.

— Видимо, не судьба мне хоронить родителей, — с досадой сказала Ольга мужу. — Бедные трудяги, они всю жизнь только и знали, что работали и заботились о нас. И так и не увидели настоящей жизни… Знаешь, какой я запомнила маму? Сидящей на лавке в котельной: волосы густые, со множеством гребней, штопает носки на лампе, тихо поет… Хорошо еще, что она дождалась Витю… Но ничего, все равно они со мной. Ты не поверишь, но я всегда мысленно советуюсь с ними.

— Олечка, твои родители все-таки умерли в возрасте, а мои-то и вовсе молодыми, — поправляя очки, сказал Анатолий.

— Это верно. И потом, что я говорю?! Как это они не видели настоящей жизни?! Отец из простых почтальонов стал начальником почты, уважаемым человеком, а мать носила значок почетной ткачихи. За свою жизнь она наткала столько полотна, что им можно одеть всю Москву. У них пятеро детей, и все вышли в люди. Это ли не настоящая жизнь?!

Анатолий кивнул:

— В конечном счете, иметь любимую работу и добросовестно ее выполнять и воспитывать детей — есть уже счастье. Да что там говорить! Твои старики прожили хорошую жизнь. Ты подумай о тех стариках, у которых никого нет. Они точно отвергнутые, о них никто не заботится.

К осени опустели гнезда ласточек, склоны оврагов пожухли, мост от дождей потемнел, огни станции Аметьево еле угадывались в тумане… Всей семьей ездили на участок выкапывать картошку, привозили ее домой в мешках, раскладывали у батареи отопления сушиться.

В общежитии появились новшества: в холле поставили зеркальник и ящик с щетками для обуви, на лестничную площадку постелили ковер, повесили люстру. На кухне «буржуйки» уступили место керосинкам и керогазам, и теперь «клуб» расцвечивали желтые и синие огоньки. Особенно красочным общежитие выглядело во время праздников и выборов, когда в одной стороне холла устраивали агитпункт, а в другой — буфет-«рюмочную», и устанавливали столы с шахматами и шашками, и с утра до вечера по «колоколу» запускали музыку.

Вскоре в общежитии появились студенты китайцы; они часто приходили к Ольге, просили что-нибудь перелицевать, подшить и за работу давали миску риса, при этом называли «москвичкой портнихой» и «современной», и приглашали к себе на чаепития.

Прошедшие мучительные годы оставили рубцы на сердце Ольги, но не притупили ее восприятия окружающего мира, не погасили ее природного жизнелюбия. Она по-прежнему излучала притягательную теплоту и бодрость, и к ней по-прежнему тянулись люди; одни — чтобы просто пообщаться, заразиться ее энергией, поднять настроение, после физических и душевных перегрузок.

— Ольга отдает нам свою доброту, наполняет душу светом, — говорила Тоня Бровкина. — Она так внимательна к людям.

Другие тянулись к Ольге, чтобы легче перенести всякие неурядицы, зная, что участливая Ольга умеет не только горячо сопереживает, но и всегда найдет выход из трудного положения. Что особенно важно — рядом с Ольгой никто не озлобился, не совершил отвратительного поступка, не употреблял нецензурных слов; наоборот, многие подобрели, стали вежливей; у некоторых даже прорезались таланты, о которых они и не подозревали. Каким-то неведомым чутьем Ольга угадывала в людях скрытые, «неразбуженные» возможности, выявляла «дарования» и всячески стремилась их развить.

Как всегда, Ольга много времени уделяла детям: читала с ними и рисовала, делала аппликации из лоскутов материи и коллажи из засушенных цветов и листьев — «приучала к чувству красоты»; и участвовала в дворовых играх, будь то лапта или «штандер»; и по-прежнему ставила домашние спектакли, только теперь более сложные — с пением и танцами, некие мюзиклы.

— Воспитание детей основной смысл жизни женщины, — говорила она. — Воспитание начинается с первых шагов. Книжки, которые нам читают, музыка, которую мы слышим, картины, которые видим — сильные впечатления детства, они остаются с нами на всю жизнь.

Анатолий тоже изредка занимался детьми: подсказывал, как сделать декорации к спектаклям, старшему сыну помог смастерить самокат на подшипниках и шахматные фигуры из швейных катушек, дочери склеил пяльцы для вышивания, младшему сыну из деревянных брусков выточил игрушки. Но на игры с детьми у него не было ни времени, ни сил — он слишком уставал на работе.

Весна сорок шестого года была для Анатолия с Ольгой особенно знаменательной — исполнилось десять лет их супружеской жизни. Событие отметили скромно, «в семейном кругу» за бутылкой портвейна. Анатолий подарил Ольге букетик ландышей и ткань на платье, она ему — портсигар.

— Досталось же нам с тобой, Олечка, — произнес Анатолий во время застолья. — Так хорошо началась наша жизнь на Правде и вдруг война, и все рухнуло. Не знаю, когда теперь все наладится.

— Скоро! — торопливо откликнулась Ольга. — Если у нашего народа хватило сил победить в этой жуткой войне, то все восстановить и подавно хватит. Мы вернемся в Москву и, я уверена, сразу получим комнату. У нас трое детей и мы все коренные москвичи. Мы с тобой будем работать и быстро купим все необходимое. Всего можно добиться, если упорно идти к цели и не опускать руки от всяких неудач.

Вскоре из Москвы в дирекцию завода пришел приказ: часть инженеров вернуть на прежнее местожительство для работы на новом авиазаводе. В список «ценных работников» попали начальники цехов, секретари профкома, те, кто достал ходатайства и справки, разные лизоблюды, вечно крутившиеся около начальства. Поговаривали, что некоторые из списка никогда и не жили в Москве, а попросту дали взятки. Анатолия в списках не было. Узнав об этом, Ольга пришла к директору завода и попросила объяснить, почему в списках нет фамилии мужа. Она говорила с директором вежливо, но твердо. Она со всеми говорила как с равными, невзирая на положение и титулы. Директор ее обнадежил, сказал, что скоро весь завод вернется в Москву. Через несколько лет Ольга узнала, что это было ложью; вторая часть приказа гласила: эвакуированные предприятия оставить на местах.

— Ты сам виноват, — говорила Ольга мужу. — Ведущий инженер, столько грамот имеешь! Нужно было требовать, чтобы тебя включили в список. Ты же палец о палец не ударил, а под лежачий камень вода не бежит. Как можно быть таким нерасторопным! Я бы на твоем месте…

— Да, пожалуй, ты права, Олечка, — вздыхал Анатолий. — Надо ж, обо мне и не вспомнили. За такой стаж работы. А ведь я кое-что сделал для завода. Побольше тех, кто уезжает. Обидно. Но такая несправедливость сплошь и рядом. У нас ведь ценятся не специалисты, а подхалимы, горлопаны… Но ничего, не огорчайся, еще неизвестно, где лучше — здесь или в Москве…

— Хм, как можно сравнивать несравнимые вещи! Ты же прекрасно знаешь, что мое сердце там, я не представляю свою жизнь без Москвы. А ты — как ветка, которую где ни ткни, приживется…