Литовские повести - Юозас Апутис

яму, откуда уже — рыпайся не рыпайся — не выкарабкаться.

— Свет включите. Почему не зажигаете?

— А зачем? — отзывается Мартас. — Я каждый день жду темноты. Хоть в потемках никто за мной не смотрит и не учит.

Они молчат в полумраке, как туго набитые тюки. Под ними жалобно скрипят стулья. Слушают Барбару Рыльску? Ничего не слышат?.. Мне как-то не по себе.

— Чего так сидеть, Бенас?

— Повремени, пойдем.

— За тех, кто в море, — говорит Мартас и наливает из одной бутылки в рюмки, а из другой — в стаканы. Втроем мы выпиваем и запиваем.

— Подонки! — кричит парень за столом. — А мне… Мне-то не надо?

— На, подавись, — Мартас наливает и ему. Выпив, парень снова отваливается от стола.

Молчим. Тишина тянет нас ко дну, как мутная вода; не будь здесь транзистора — с ума бы сошли.

— Бенас…

— Не хнычь, уже идем.

— К девочкам, да? — спрашивает парень, бухая кулаком по столу; бренчит стекло. — Хочу девочек! Почему сегодня нет девочек? Слышь, Мартас?

— В порядке самодеятельности. Свобода… — хихикает Мартас.

— У меня трешница есть!

— Прибереги подтереться…

— Ариведерчи, — бросает с порога Бенас.

Прохладный воздух омывает лицо. Голова кружится, во рту гадкий вкус.

— Постой, — говорит Бенас и заходит в телефонную будку. Бросает монету, набирает номер и ждет. Долго ждет. Вешает трубку, набирает снова.

— Кому звонил?

— Ты богат? — в свою очередь спрашивает он.

— Пятнадцать копеек.

Махнув рукой, Бенас принимается рыться в карманах, Находит рублевку. Кладет на левую ладонь, прихлопывает правой.

— Дай-ка свой гривенник.

Из магазина выходит с бутылкой.

— Ягодное, сойдет… Потопали ко мне.

Я не хочу, чтоб Бенас снова брякнул: «школьник!», и послушно плетусь за ним на шатких ногах.

Наливаем по полстакана красного вина и сидим, осоловело глядя в грязный пол. Бенас кладет руку мне на колени, крепко, до боли сжимает.

— Собачья жизнь!.. — вздыхает он.

Встает, сняв куртку, швыряет ее в угол, заправляет красную рубашку в штаны, затягивает широченный ремень.

— В понедельник опять на работу. Опять… Стоишь у пресса, сунул железку — динь! — бросил. Сунул другую — динь!.. И так все восемь часов и двенадцать минут. Слышишь? Каждый день так. Целую неделю, месяц, круглый год.

— Противно, конечно, но должен же кто-то это делать.

— По-твоему, я автомат?

— Послушай…

— Послушай… Сидит автомат на почте и шлепает на конверты штемпеля. Усек? Каждый день шлепает. У него спрашивают: «Как тебе не надоест?» А он, этот автомат: «Да что ты, я же каждый день новую дату выбиваю!» Вот оптимист!

Бенас смеется, прищурившись, засунув кончики пальцев в карманы штанов.

— Давай, раздавим эту бутылочку, старик, и к черту политику.

Я только пригубил — меня передергивает от одного запаха вина. Колыхаясь, удаляются стены комнаты, свет лампочки мучительно режет глаза, я зажмуриваюсь, и меня подхватывает теплый поток. Открыв глаза, вижу, что Бенас взял гитару. Поставив ногу на стул, стоит, не касаясь струн, и тупо смотрит на обклеенную «звездами» стену.

— Отравилась, — говорит Бенас. — Я портрет вырезал.

— Кто?

— Бета Карден. Не захотели признать ее голос.

— Вот дура.

— Жертва капиталистического строя.

Бенас несмело проводит пальцами по струнам, а потом ударяет изо всех сил, будто пытаясь остановить прорывающуюся ярость.

Пам-та-рам парам-пи,

Па-па ра-ра…

Пам-па-рам парам-пи…

Прищелкивает языком, трясет головой, стучит ногой по стулу. Этому завыванию нет конца, целую вечность будет повторяться один и тот же мотив.

Пам-па-рам парам-пи

Пам-па ра-ра…

Бросаю взгляд на часы. Одиннадцать, давно пора домой. Надо же сказать отцу, чтоб завтра…

Аккорды гитары дробят тишину — кажется, огромные голодные птицы долбят клювами по жестяной кровле, собирая рассыпанные крошки.

— Мне пора домой, — говорю я себе, но липкая истома спутывает ноги, приклеивает к стулу, заволакивает глаза белесым туманом.

Я люблю музыку, а джаз обожаю. Тоже ведь мечтал играть на гитаре. Когда прошлой весной нам предложили благоустроить территорию фабрики, пообещав купить за это инструменты для джаза, мы ринулись работать. Вычистили, посадили деревца, устроили спортплощадку. И все — за неделю! Вкалывали как последние ишаки. У нас будет свой джаз! А кто будет играть? Хотелось всем, чуть не передрались за будущие электрогитары, ударники да саксофоны. Наконец-то шефы перевели деньги на счет школы. Ура! Устроим у себя приличные танцы, не придется больше таскаться по клубам. Трижды ура! И опять… известие. Директриса за наши кровные денежки приобрела пятьдесят шелковых знамен. Мол, все обратят внимание, когда мы на демонстрации прошагаем мимо трибуны. Вся колонна под шелковыми знаменами!

Мы прошагали. А когда полагалось крикнуть «ура», лишь кто-то по нечаянности открыл рот. Потом, мы слышали, директриса поставила на вид завучу и преподавателю физкультуры, что они не подготовили нас к демонстрации — «ведь испортили прекрасное зрелище».

Я мечтал, ты мечтал, он мечтал, она мечтала, мы мечтали… Мура все это, пора уже домой, надо сказать отцу…

Тихо и нежно звенит гитара. Знакомая мелодия, прекрасная мелодия. Бенас мурлычет ее, а потом — как-то робко, будто смущаясь — начинает петь. На меня накатывает тоска — хоть сядь да реви, положа голову на стол. Я подпеваю Бенасу. Голос срывается, но потом набирает силу.

А на сердце тоска…

Ветер воет в песках,

Гонит черную грозную тучу…

Мы поем с таким надрывом, как будто на нас обрушилось все отчаяние второй половины двадцатого века.

Так погибла сосна,

Голубая сосна,

Обнимая песчаную кручу…

Замолчав, долго вслушиваемся в рокот струн, который неудержимо удаляется, убегает, а в комнате становится пусто и страшно.

— Идем! — вскакивает Бенас и разливает остаток вина по стаканам.

В свете уличного фонаря смотрю на часы — полдвенадцатого. Мимо проползает пустой троллейбус с надписью «В парк». Идет в обнимку парочка; остановилась, целуются.

Голова жутко тяжелая. Временами все как-то зыбится, летит, кажется, что проваливаюсь в яму.

— Незаметно, что я… пьян? — спрашиваю у Бенаса, подумав, что предстоит разговор с отцом.

— Ни в одном глазу, старик. Ты у меня молоток. Только побудь маленько на воздухе.

Бенас забирается в телефонную будку. Хлопает дверцей, но она перекошена, не дается.

— Общежитие? — слышу я голос Бенаса и не узнаю его — нетерпеливый какой-то, сиплый. — Позовите из сто тринадцатой Броне… Нету? Не пришла еще?.. Посмотрите, пожалуйста, а вдруг…

Бенас опускает руку с трубкой и стоит, свесив голову, глядя на черную металлическую коробку, как бык на красную тряпку. Сейчас замахнется, разнесет вдребезги телефон, ударит ногой по стеклянной двери…

— Бенас, — прошу я, — не сходи с ума. Сдалась она тебе, эта Броне…

Бенас выходит из будки, поводит