Литовские повести - Юозас Апутис

книгами под мышкой. Бросил взгляд через плечо, хитро осклабился. Хотел за ним погнаться и врезать, но сдержался. Пускай они там хихикают в классе, пускай думают, что подсыпаюсь к Жирафе… А ну их всех!

На первой перемене она отыскала меня в коридоре. Просто не верится, что человек может так резко измениться. Будто переоделась Жирафа, и снова была точь-в-точь такая, как всегда — усталая, вконец измотанная, замученная школой, шумом и еще, видно, этими бумагами (Списки? Отчеты? Объяснительные записки?), кипу которых держала в руках. Эти бумажки — вроде щита, она швырнула бы их на пол, если бы только была уверена, что без них не окажется безоружной и сможет устоять перед «семью ударами меча, которые каждый день опускаются на плечи педагога». Правда, это отец говорил, не она. Отец вообще-то избегает говорить при мне об учителях «не так», но иногда не выдерживает, срывается: «Я вроде обглоданной селедки в газете». Или: «Сделал что-то или нет, неважно, были бы только бумажки да чтоб они выглядели подходяще».

— Зайди к директору. Сейчас же, — сказала Жирафа. Хотела добавить что-то, но передумала — повернулась и зашлепала прочь.

Без стука открыл дверь. Директриса, стоявшая у окна, аж вздрогнула. Из поднятой руки выскользнуло круглое зеркальце. Цапнула его, не поймала, и зеркальце покатилось по ковру, исчезло под шкафом. Директриса щелкнула пудреницей, спрятала ее в сумочку, постояла минутку — пунцовая, будто я настиг ее за неблаговидным делом. Правда, тут же взяла себя в руки, важно села за стол. Глаза у нее были усталые, лицо какое-то блеклое.

— Отец знает?

— Да, — соврал я.

— Почему вчера не пришел?

— Некогда ему было.

— А сегодня?

— Придет…

Директриса поджала губы и уставилась на меня, как на гадкого жучка: раздавить, мол, или живьем вышвырнуть в форточку?

— Где сейчас ваш отец?

Я пожал плечами.

— Отвечайте на вопрос.

— Не знаю. Может, на работе.

Бросила взгляд на исчерканный листок календаря, набрала номер.

— Будьте любезны, товарища Гульбинаса. Положила трубку.

— В техникуме его нет.

Набрала новый номер — наш, конечно. Слышал, как в трубке раздаются редкие гудки.

…Когда я вчера вечером вернулся, отец уже стелил себе постель. Покосился на меня, аккуратно расправил простыню, взбил подушку. Потом сел и низко опустил голову.

— Иди, поешь.

— Не хочется.

Потоптавшись у дверей, я двинулся было в свою комнату, но отец так же тихо спросил:

— Выпил?

— Малость.

— С кем?

— Один.

Отец глянул на меня исподлобья. Не поверил, конечно. В одиночку ведь пьют только неизлечимые алкоголики. А к ним меня отец еще не причислял все-таки.

— Нам надо побеседовать, сын.

Я-то знал, о чем он собирается беседовать.

— Если недолго.

— Тебе некогда?

— Нет, почему… Но тебе же спать пора.

— А может, я не сплю… Ты знаешь, я теперь совсем не засыпаю!.. — Голос задрожал, но отец совладал с собой, уцепился руками за кушетку и горько усмехнулся. — Это, конечно, никого не волнует. Сам виноват. Наверно, сам… Что твоя мать ушла и тебя бросила… Может, сам виноват… Не мог же я подумать, что возьмет и… Я думал, семейные узы… думал, есть такие узы, которые не разрубишь топором. А она разрубила!

— Хватит папа! — крикнул я. — Если ты об этом хотел говорить, то я пошел спать!

— Подожди… Мать, какая она ни есть — это твоя мать!

— Не говори о ней, прошу, а то я, честно, слушать не могу…

Нет, это еще не запланированная тема собеседования. Это всего лишь вступление, которое я по-хамски оборвал.

— Вот о чем я хотел у тебя спросить… — помолчав, заговорил отец: — Что ты о себе думаешь, когда так живешь?

Я рассмеялся и тут же замолк, чтоб не дергать отца зазря.

— Ничего.

— Ничего… Значит, ничего. Так я и думал — ничего ты о себе не думаешь. Вчера вернулся в двенадцать, сегодня в одиннадцать. А уроки, учеба? В дневнике — двойки, замечания. И ничего…

— Ничего.

— Ты потому ничего не думаешь, что всем обеспечен, только птичьего молока недостает.

От этих нравоучений я всегда зверею.

— А как же, в прошлом все было по-другому…

— Что ты смыслишь в прошлом? Я в школу в деревянных башмаках ходил!..

— Я бы тоже ходил, только их уже нету.

— Не паясничай! Чтоб скопить на книги, я питался одним хлебом, а то картошку в мундире обмакну в соль и ем.

— А теперь книги дешевые и за учебу не надо…

— Молчать! Мы не о танцульках думали, не о выпивке. В годы оккупации мы рисковали жизнью, взяли в руки оружие… Ухмыляешься! Не нравится, да? Всем вам не нравится, когда правда глаза колет.

— Вы эту свою правду, бывает, так затаскаете, что хоть уши затыкай.

Отец дернулся, вскочил и пошатнулся даже — не знал, что сказать да за что ухватиться. Снова сел и весь как-то обмяк.

— Остроумно, сын. Да-да. Остроумно и трогает до слез… — Он просто давился горькими словами. — Мой сын бросает вызов старшему поколению. Ему наплевать, что мы вынесли на своих плечах… что боролись… Наплевать, да?!

Отец задыхался, будто его душили; на уголках губ блеснули белые пузырьки пены. Мне бы промолчать, ничего бы не ответить, но меня уже несло, я просто не мог остановиться:

— Наплевать! На всех, которые сейчас пристрастились пускать мыльные пузыри!

Отец сжался, как бы ушел в скорлупу. Так и застыл, сгорбившись, замолчал. И оттого, что я так легко скрутил его, мне стало еще поганей на душе.

— Наплевать! — повторил я, чтоб лишний раз уколоть отца, и тот негромко ответил:

— Хорошо, что нас не слышат… Со стыда бы сгорел.

— Мол, сыночек не топает по следам отца? Ха, ха… А может, я хочу свои следы оставить!

— Следы грязных ног. Грязных ног…

Странное дело, но в этот миг мне показалось, что я и впрямь стою заляпанный с головы до ног грязью, что с моей куртки, с кончиков пальцев капает черная липучая грязь. Медленно сжал пальцы. Ладони влажные и холодные. Холодный пот стекает по лицу, по спине.

Ночью отец метался, вставал, курил. Я тоже не мог заснуть. В ушах зудел вопрос отца — что ты о себе думаешь? Неужели я, правда, не думаю? Может, привык, чтоб другие думали за меня? Чтоб другие давали, а я брал. Да еще ныл: почему не мне первому? Почему так мало, почему не так, как я хочу? Я… Кто же этот — «я»? Мне скоро стукнет семнадцать — но кто же я, все-таки?

— …Его дома нет, — директриса швырнула трубку и вопросительным взглядом пригвоздила меня к стене.

Я представил отца, как он сидит в приемной поликлиники, прижав руку к груди