На круги своя - Август Стриндберг

Он переехал из Лондона в Гамбург, надеясь по приезде найти там знакомых, которые помогут ему перебраться на Рюген. Но из этого замысла ничего не вышло. Все либо были за городом, либо вообще разъехались кто куда. И пришлось ему засесть в отеле и рассылать телеграммы. Сперва — Ильмаринену, на Рюген, но и у того не оказалось денег. Такие же ответы он получил из Копенгагена и из Христиании.

У него возникло такое чувство, будто его заманили в ловушку, где и одолели. Мало того, холеру, которая свирепствовала здесь год назад, теперь ожидали снова, потому что наступила ужасная жара, и в этом таилась опасность. Значит, так скоро отсюда не вырвешься, оставалось только ждать, не смерти, нет, смерти он совсем не боялся, а карантина.

Дни тянулись медленно, тягостно, не с кем было перекинуться хоть словом, и вдобавок над ним висела угроза холеры. Бессильный, в состоянии неизбывной ненависти непонятно к чему, которое им завладело, он пребывал словно в параличе, не смея шевельнуть пальцем, чтобы изменить свою судьбу, ибо боялся обмануться в своих ожиданиях и утратить надежду. Желая хоть как-то убить время, он принялся читать исторические хроники и теперь с утра до вечера выписывал даты. Но дни по-прежнему оставались такими же нескончаемыми, и по прошествии четырех дней у него возникла навязчивая идея, что ему никогда уже не покинуть этот ужасный город, который только и знает, что продавать и покупать. Ощущение было настолько живым и ярким, что он уже готов был завершить свои дни в этом неприглядном номере гостиницы, он даже распаковал вещи и начал украшать бюро фотографиями своих детей и близких ему людей.

Одиночество и тоска растягивали время до бесконечности, ему начало казаться, что он гамбуржец; он выкинул из головы свое прошлое и то, что состоит в браке и что постоянно проживает не в этом городе, а в другом. Теперь он считал себя пленником с тем лишь ужасным отличием, что не знал, какое совершил преступление, кто его осудил и кто его тюремщик. Но черный призрак холеры незримо обитал в черной воде каналов и подстерегал его. По три раза на день он справлялся у лакея насчет холеры и неизменно получал один и тот же ответ: «Наверняка ничего сказать нельзя».

И тут наконец пришло письмо от жены. Она стенала от тоски, от любви и тревоги. Она желала узнать, что с ним. Он ответил ей в том же духе, полный бешенства по адресу жестокой судьбы, которая их разлучила.

На пятые сутки, утром, он вычитал в газетах, что датчанин, его знакомец по кафе, проживает в тридцати минутах езды от Гамбурга по железной дороге.

Знай он это раньше, не было бы нужды в перенесенных страданиях. Не имея возможности расплатиться по счету в отеле, он решил немедля уехать, чтобы уже не возвращаться. Друг конечно же даст ему денег, он перешлет их в отель и попросит выслать по указанному адресу его вещи. Затем он сел в поезд, чувствуя себя освобожденным узником, бросил сострадательный взгляд на Гамбург, которому он простил все его несовершенства, но в то же время пообещал никогда больше не удостаивать его без надобности своим визитом.

Получасовая поездка привела его в отменное настроение, у него даже слюна набегала во рту при мысли, что он сможет сейчас излить всю досаду, сможет даже изобразить всю историю своего мученичества как забавный пустячок. Божественное легкомыслие снова вернулось к нему, и он ощутил себя счастливчиком, который может при желании просто так повидаться со своим другом. Он остановился перед маленькой уютной гостиницей и спросил у стоявшего в дверях хозяина, здесь ли господин такой-то.

— Нет, он сегодня утром уехал.

— А куда он уехал?

— В Данию.

Спустя три часа, в течение которых ему удалось слегка оправиться от удара, он уже ехал обратно и размышлял: «Что-то здесь не так, это как-то неестественно, нелогично. Нет, нет, здесь что-то другое».

И снова перед ним выросли башни Гамбурга, и снова в нем ожила старая ненависть, причем эта ненависть стала особенно острой, когда на вокзале он увидел больничные носилки.

«Значит, холера уже здесь, — подумал он, — четырнадцать дней карантина!»

Но холера еще не пришла сюда, и это была великая удача, которой, к сожалению, нельзя было воспользоваться, ибо теперь он не сомневался, что холера заявит о себе именно в тот день, когда он наконец получит деньги. Он прикинул, что из Гамбурга ему уже никогда не выбраться. И вот почему: денег хватит как раз на такой срок, пока счет из отеля, растущий в геометрической прогрессии, не проглотит всю наличность, без остатка. И тут возникнет своего рода перпетуум-мобиле, и продлится этот перпетуум до скончания века.

Два дня спустя справедливость его предположений подтвердилась, ибо деньги и в самом деле пришли. Он уплатил по счету, сел возле отеля на дрожки и отбыл к вокзалу. Там предстояло расплатиться с извозчиком, а чистильщик, сопровождавший его от самого отеля, пожелал получить свои чаевые и вдобавок предъявил ему счет, фальшивый, как обычно. Подойдя к кассе, он справился о стоимости билета и узнал, что ему недостает двух марок. Пришлось возвращаться в отель.

Чтобы дать читателю живое представление о его страданиях, право же, не нужно перечислять все в деталях. Хватит и того, что курс целебного молчания занял еще несколько дней, после чего он все-таки сумел вырваться, а холера так и не объявилась.

Намерение совершить поездку на Рюген возникло отчасти из желания, покинув женщину, очутиться наконец-то в мужском обществе, отчасти же дать с помощью Ильмаринена какой-то ход застрявшим делам, но главное, конечно, поговорить. Именно с этой целью, полагал он, судьба, или кто там есть вместо нее, обрекла его на абсолютное молчание в Гамбурге, ибо судьба неизменно извлекала на поверхность его тайные желания, дабы попрать их.

Когда он наконец-то добрался до Рюгена, желая по-настоящему выговориться, проговорить полночи, то застал Ильмаринена совершенно изменившимся, холодным и сдержанным. Тот, как оказалось, проведал, что приятель его женился на одной даме из богатой семьи, что, впрочем, соответствовало действительности, а потому и не мог понять, с чего это положение друга вдруг оказалось столь незавидным. Когда вновь прибывший задал вопрос, не поужинать ли им вместе, финн отказался под тем предлогом, что уже зван на день рождения.

— Дело в том, что я живу здесь вместе с бывшим другом Лаис, ну ты ведь его знаешь, это швед, который когда-то был в нее влюблен, а потом приехал сюда.

— Так он здесь?

— Ну да, он теперь живет здесь, с тех пор как Лаис обручилась с одним русским, который ради нее бросил жену и детей.

— Он что, живет здесь? Он, верно, ненавидит меня?

— Сказать по правде, боюсь, что твое присутствие будет ему неприятно.

Вот так он остался один в первый же вечер. Один после долгого одиночества, сперва одиночества с женщиной, а потом уже и с самим собой.

Ему чудилось, будто над ним тяготеет какое-то проклятие. Этот жалкий, необразованный Ильмаринен, которого он возвысил из ничтожества, ввел в свой круг, кормил и давал приют за мелкие услуги — ходить по театрам и по издательствам, но ведь, в конце концов, для молодого, никому не известного автора это отчасти была высокая честь, а отчасти и великая удача, поскольку благодаря этим поручениям он и сам получил доступ в издательства уже со своими работами. И вот фамулус предал своего учителя, решив, видно, что от этого ему много не обломится, а кроме того, возомнив, что теперь он и сам обойдется.

Последовавшие за этим дни были крайне неприятны, и у него снова возникла мысль, будто здесь что-то неладно, будто чья-то недобрая воля вторгается в его судьбу.

Поскольку на этом третьеразрядном курорте сыскался всего лишь один трактир, ему пришлось сидеть за обедом со своим земляком, который обвинял его в измене Лаис, и с Ильмариненом, который с первого же дня начал важничать, ибо полагал, что дружба их кончилась.

Вдобавок им подавали какую-то вареную свинину, так что человек вставал из-за стола голодным, да так весь день голодным и оставался. Здесь все было ненатуральное, даже пиво, а мясо семья хозяина сперва варила для собственных нужд, гостям же доставались волокна и кости — ну точь-в-точь как кормят собак.

Сверкающие ненавистью глаза несчастного земляка тоже делали эти обеды не слишком приятными.

Он прожил здесь целую неделю, и за все это время жена так и не дала о себе знать из Лондона. Поначалу жизнь на острове по контрасту с гамбургским отелем показалась ему вполне терпимой, но однажды, проснувшись и раздумывая над своим положением, он понял, что она просто ужасна.

Ему отвели мансарду, где солнце раскаляло железные листы крыши, которую отделяло от его головы расстояние всего в один фут. Шестнадцать лет назад, совсем молодым человеком, он покинул свою каморку на шестом этаже, дабы, уже будучи женатым человеком, сменить ее на квартиру. С тех пор один из его ночных кошмаров заключался в том, что ему снова надо пыхтеть, поднимаясь на шестой этаж, в свою старую холостяцкую каморку, где его поджидает вся грязь и убожество холостяцкого жилья. И вот он снова очутился в мансарде, холостяком, хоть и женатым. Это выглядело как наказание после такого множества предзнаменований. Но он затруднился бы сказать, в чем же его проступок.