На круги своя - Август Стриндберг

— Может, вызовем его телепатией?

Распечатывая телеграмму, он полагал, что уже знает ее содержание, а прочтя, решил, что читал ее ранее. Поэтому он и не удивился. Телеграмма была следующего содержания: «Я уже здесь. Ищи меня у доктора N, есть важные новости».

Он постоял минуты две, чтобы принять решение.

Когда пришел слуга, он попросил его позвонить этому доктору N, женатому человеку с безупречной репутацией.

Доктор незамедлительно явился и сразу все понял.

— Значит, ты не думаешь отступать?

— Нет, но мне надо собраться с мыслями, а для начала поспать часов двенадцать, потому что нервы у меня совсем расшатались. Сейчас я отправлю телеграмму, что я нездоров. Она, конечно, не поверит и заявится сама. Поэтому я и прошу тебя подождать с полчасика.

Телеграмма была отправлена, и ровно через полчаса в коридоре действительно послышались шаги.

Вошла она. На ней было черное платье, и поначалу держалась она недоверчиво. Но возможность на месте посоветоваться с врачом придала ей уверенности, чему она порадовалась.

Она пообещала прийти и завтра вместе с доктором, после чего ушла, успев, однако, украдкой запечатлеть поцелуй на руке у болящего.

— Не играй с чувствами, — сказал доктор, который остался с ним. — Эта женщина любит тебя, а ты любишь ее.

Весь долгий вечер он пролежал в одиночестве, пытаясь разобраться в этой путанице. Это ж надо, какие дебри таятся в душе человеческой! Попробуй разберись. От ненависти к презрению через благоговение и почтительность, и снова обратно, потом прыжок в сторону, после чего опять два шага вперед. Злое и доброе, высокое и низкое, неверность рядом с любовью до гроба, поцелуи и побои, оскорбительные упреки и беспредельное восхищение.

Со своим знанием души человеческой он на основе немногих своих принципов сделал следующий вывод: никогда не подводить итогов, никогда не возвращаться, а просто наматывать все на ус. И если она в начале их знакомства любила возвращаться к сказанному им накануне, он всегда останавливал ее словами: «Не возвращайся, не возвращайся, лучше наматывай себе на ус! Люди так много говорят, но почти все сказанное — это сплошная импровизация. У меня нет взглядов, у меня есть лишь экспромты, а жизнь стала бы куда как однообразна, если бы люди каждый день говорили и думали одно и то же. Все должно быть внове; вся жизнь — это не более чем поэма, гораздо веселей пролететь над трясиной, нежели залезть в нее обеими ногами, чтобы нащупать твердую почву, которой, может, под ней и нет».

Очевидно, это в какой-то степени отвечало ее собственным представлениям о жизни, поскольку она тотчас проявила готовность принять предложенную ей роль; теперь они всякий раз находили друг друга обновленными, полными сюрпризов и не могли при этом до конца принимать друг друга всерьез, разве что когда между ними возникал спор и один, высказывая мысли другого, обрушивался на свои же размышления, высказанные ранее, после чего оба весело смеялись над собственной глупостью.

Поэтому они никогда не понимали друг друга до конца, так что в моменты поистине серьезные могли воскликнуть одновременно: «Да кто ты такой? Что ты, собственно, собой представляешь?» — и ни один не знал, как на это ответить.

Теперь, засыпая, он думал: «Я не буду принимать никакого решения, ибо ни разу еще не видел, чтобы оно принесло хоть какой-нибудь результат. Пусть все идет своим чередом, как было до сих пор».

На другое утро она пришла к нему одна, не дожидаясь доктора. Выражение лица у нее было весьма глубокомысленное, словно она хорошо знает, чем он болен, но не собирается думать о таких пустяках. Из принесенной корзинки она извлекла пучок прутиков.

— Это что же такое?

— Это пасхальные веточки. Ведь сегодня Страстная пятница.

И она положила пучок на кровать, поближе к его ногам, а затем украсила всю постель распустившимися веточками.

Она расхаживала по комнате, возилась, приводила все в порядок, рассматривала результаты своих трудов, после чего опустилась в удобное кресло.

— Ну а где же твоя большая новость?

— Изволь: нам пора обручиться, как о том уже сообщили газеты.

— Неужели газеты? Ну а что твой старик?

— Отец смирился с неизбежным, хотя, конечно, не испытывает особой радости. А разве ты теперь не должен меня поздравить?

— Нет, сперва ты меня, потому что я старше.

— И глупее.

— Честь имею поздравить. Как же не поздравить такого мужчину.

Так они дурачились и мало-помалу дошли до раздела «Планы на будущее». Он диктовал, она записывала. Да, и еще множество пьес, принятых к постановке… Тысяча!

— Ну, отбрось тридцать процентов на ошибки, — сказала она.

— Какие там тридцать! Я рассчитываю на девяносто, а то и на все сто.

— Да уймись же ты! Это дело серьезное. — И они снова залились веселым хохотом.

Божественное легкомыслие! Глядеть сверху вниз на серьезные стороны жизни, словно их можно устранить простым дуновением. Беззаботность поэта, который относится к экономике как к поэзии.

«Можно ли одолеть жизненные невзгоды, если принимать их всерьез? Да принимай я все это всерьез, мне бы осталось только сидеть и плакать, к чему у меня нет ни малейшей охоты».

Подошло время обеда. Она накрыла стол перед его диваном и принялась его кормить, однако на вино поскупилась.

— Довольно ты пил. И еще пообещай мне никогда больше не ходить в кафе, по крайней мере никогда с Таис!

— С Лаис, — поправил он, покраснев. — Ты и это знаешь?

— Wer drei und zwanzig Jahre alt ist, der weiss alles[45].

Довольный тем, что с опасной темой покончено, он пообещал никогда больше не ходить в кафе и сдержал слово, ибо это была единственная возможность загладить свое недостойное поведение.

Они были уже помолвлены, и только она составляла теперь его общество, тогда как сама продолжала бывать у своих знакомых, посещать театры и тому подобное, чего требовали от нее обязанности корреспондента. В неизбежной борьбе за власть она обладала тем преимуществом, что у нее был здесь сложившийся круг общения, где она черпала моральную поддержку и новые стимулы, он же был предоставлен самому себе и жил за счет прежних наблюдений. В сущности, они жили как товарищи по совместным играм, потому что ему никогда не доводилось читать то, что она писала в газетах, она же, со своей стороны, читала все, что вышло из-под его пера, но не могла высказаться по этому поводу и соответственно не пыталась. В их общении совершенно не чувствовалось, что он уже состоявшийся и признанный автор, тогда как она всего лишь молодой литературный и театральный критик, поскольку он как мужчина и она как женщина теперь стали равны, их считали будущими супругами, а это ставило его на одну доску с ней, не выше и не ниже.

Поскольку отныне он общался лишь с ней, ему порой чудилось, будто он пребывает в плену, от всего изолирован, находится в полной ее власти, ибо, надумай он порвать с ней сейчас, ему грозило бы полное одиночество, раз уж он отдалился от прежних друзей и возненавидел разгульную жизнь. Вдобавок он чувствовал себя настолько тесно сросшимся с этой женщиной, что разлука с ней означала бы его погибель. Невзирая на всю свою любовь, она не умела скрыть уверенности в том, что считает его находящимся всецело в ее власти, а порой даже и демонстрировала это весьма наглядно. Но тут он взрывался, как может взорваться лев, запертый в клетку, он уходил из дому, отыскивал прежних друзей, хоть и чувствовал себя неуютно среди них, а вдобавок испытывал угрызения совести из-за своей неверности. В этих случаях она полдня гневалась, а потом приползала к нему на коленях и вымаливала прощение.

— По сути, — так однажды высказался он, — мы ненавидим друг друга именно потому, что любим. Мы боимся утратить свою личность из-за взаимопоглощающего воздействия любви, потому-то нам и необходимо время от времени пускаться в загул, чтобы лишний раз удостовериться, что я — это не ты, а ты — не я.

Она сочла его слова вполне справедливыми, но это не помогло подавить ее мятежный дух и прекратить борьбу за самоутверждение. Она любила его, как женщина может любить мужчину, она находила его красивым, хотя на самом деле он был отнюдь не красив. Он, со своей стороны, не искал ни уважения, ни восторга, а хотел всего лишь спокойного доверия и дружеского отношения, она же была игривой и жизнерадостной, мягкой и грациозной, не будучи притом раздражительной.

Когда он порой задумывался о множестве человеческих типов, которые ему доводилось наблюдать в ней в первые дни их знакомства, его охватывало изумление при мысли, что одна и та же женщина способна быть столь многоликой. Литературно независимая дама с бойким язычком а-ля мадам де Сталь бесследно исчезла, популярная светская дама с претензиями, трагическая Сафо и представительница fin de siècle[46], наделенная кокетством и юмором висельницы на эшафоте, сгинули без следа. Она поняла, насколько непритязателен он сам, и сделалась точно такой же.