Мумия, или Рамзес Проклятый - Райс Энн

И еще кое-что беспокоило инспектора. Мисс Стратфорд очень странно реагировала на безумные россказни своего кузена Она не выглядела испуганной, скорее уж возмущенной. Почему же это происшествие совсем ее не удивило? И что это за странный джентльмен поселился у нее в доме? И почему Стратфорд так: странно смотрел на него? Девушка, несомненно, что-то скрывает. Наверное, стоит все же как следует обыскать дом и поговорить со сторожем.

Словом, спать сегодня ночью ему не придется.

Глава 9

Глубокой ночью Рамзес стоял в холле роскошного дома Джулии, рассматривая, как движутся затейливо инкрустированные стрелки старинных настенных часов. Наконец большая стрелка дошла до римской цифры двенадцать, а маленькая – до цифры четыре, и часы начали наигрывать нежную мелодию.

Римские цифры. Он повсюду видел их: на фасадах зданий, на страницах книг… Да, в современную культуру, накрепко привязав ее к прошлому, проникли язык, искусство и дух Рима. Даже представление о справедливости, которое столь сильно повлияло на Джулию Стратфорд, пришло не от правивших в древности этой страной варваров с их жестокими идеями самосуда и племенной мести, а из правовой системы Рима, основанной на разумных началах.

Огромные банки денежных менял напоминали римские храмы. В общественных местах стояли гигантские статуи людей в римских одеяниях. Лишенные изящества здания, загромождавшие тесные улицы, были украшены перистилями с маленькими римскими колоннами.

Он пошел в библиотеку Лоуренса Стратфорда и снова устроился в удобном кожаном кресле. Ради собственного удовольствия он расставил зажженные свечи по всей библиотеке, и теперь комната наполнилась тем мягким светом, который так нравился ему. Конечно, малютка рабыня утром ужаснется, когда увидит повсюду капли застывшего воска. Ну так что ж? Она их отчистит.

Ему нравилась комната Лоуренса Стратфорда и книги Лоуренса, и его письменный стол, и граммофон, который наигрывал какого-то Бетховена – странную мешанину звуков маленьких писклявых рожков, напоминавшую кошачий хор.

Как странно, что теперь он пользуется всем тем, что принадлежало седовласому англичанину, взломавшему дверь в его усыпальницу.

Весь день он носил грубую и тяжелую парадную одежду Лоуренса Стратфорда. И сейчас на нем шелковая пижама и атласный халат Лоуренса, – тоже очень неуютные. Но самой удивительной частью современного облачения казались Рамзесу мужские кожаные туфли. Человеческие ноги совсем не приспособлены к такой обуви. Может, она годится для солдат, чтобы защищать их в бою. Но здесь даже бедняки носят на ногах эти маленькие пыточные камеры; правда, у некоторых счастливцев в обуви есть дыры – эта обувь чем-то напоминает сандалии, так что ноги могут дышать.

Царь засмеялся над самим собой. Он столько увидел сегодня, а думает о туфлях. Его ноги больше не болят. Почему бы не забыть о них?

Никакая боль не мучила его долго; и никакое удовольствие не было длительным. Например, сейчас он курит ароматные сигары Лоуренса, медленно выпуская дым, и голова у него слегка кружится. Но головокружение тут же прекращается. Или, например, бренди. Он чувствовал себя опьяневшим лишь мгновение, после первого глотка, потом в груди разливалось тепло, а хмель испарялся.

Его тело отторгало любое воздействие. Хотя он чувствовал вкус, запахи и прикосновения. А странная игрушечная музыка, льющаяся из граммофона, доставляла ему такое удовольствие, что хотелось плакать.

Впереди столько наслаждений! Столько еще предстоит изучить! После возвращения из музея Рамзес прочитал пять или шесть книг из библиотеки Лоуренса Он прочитал забавные статьи об «индустриальной революции». Он попробовал разобраться в идеях Карла Маркса, которые оказались, на его взгляд, полной ерундой. Надо же, богатый человек пишет о бедных, хотя откуда ему знать, что у них на уме. Царь много раз рассматривал глобус, стараясь запомнить названия материков и стран. Россия – вот интересная страна. А Америка – величайшая загадка века.

Потом он почитал Плутарха. Лжец! Как: посмел этот ублюдок заявить, что Клеопатра пыталась соблазнить Октавиана, своего завоевателя?! Что за чудовищная идея! Читая Плутарха, царь вспомнил о стариках, которые, собираясь группками на площадях, делятся сплетнями. Никакого уважения к истории.

Но довольно. Зачем думать об этом? Внезапно он ощутил какое-то беспокойство. Почему? Что его пугало?

Нет, не чудеса двадцатого столетия, о которых он сегодня узнал; не грубый, примитивный английский язык, которым он овладел еще до полудня; не время, которое прошло с тех пор, как он в последний раз закрыл глаза. Его беспокоило другое: каким образом его тело постоянно восстанавливает само себя? Почему так стремительно заживают раны, почему так быстро перестали болеть измученные неудобной обувью ноги, почему он совсем не пьянеет от бренди?

Это беспокоило Рамзеса потому, что впервые за всю свою долгую жизнь он задумался над тем, что его сердце и разум вряд ли способны регенерировать с такой же скоростью. Неужели душевная боль проходит так же быстро, как физическая?

Невозможно. Но тогда почему же он не забился в истерике во время прогулки по Британскому музею? Бесстрастный и молчаливый, он бродил среди мумий, саркофагов и рукописей, украденных у египетских династий еще в то время, когда он удалился из Александрии в свою усыпальницу в египетских горах. Вот Самир страдал, прекрасный бронзовокожий Самир, с такими же черными, как: у Рамзеса, глазами. Знаменитые египетские глаза. Прошли века, но глаза не изменились. Самир его дитя.

Нельзя сказать, что воспоминания умерли, – нет, они еще живы. Рамзесу казалось, что только вчера он наблюдал за тем, как они выносят гроб Клеопатры из мавзолея и несут его к римскому кладбищу возле моря. Он снова чувствовал запах моря. Он слышал стенания плакальщиц. Он ощущал сквозь тонкие подошвы сандалий жар раскаленных камней.

Она просила, чтобы ее похоронили рядом с Марком Антонием. Так и было сделано. Он стоял в толпе, обычный простолюдин, и слушал завывания плакальщиц «Наша великая царица умерла».

Он умирал от горя. Так почему же сейчас он не плачет? Он сидел в библиотеке и смотрел на мраморный бюст, но не чувствовал никакой боли.

– Клеопатра, – прошептал он. Потом вызвал в памяти другой ее образ – не зрелой умирающей женщины, а той девчонки, которая разбудила его: «Просыпайся, Рамзес Великий! Тебя призывает царица Египта Выйди из своего глубокого сна и стань моим советником в дни бедствий».

Нет, он не чувствовал ни радости, ни боли.

Значит, этот эликсир не прекращает своей работы и по-прежнему бежит по венам, лишая его способности испытывать страдания? Или дело в чем-то другом, о чем он давно подозревал во сне он каким-то образом чувствовал течение времени. Каким-то образом во время сна, в бессознательном состоянии, он уходил от тех вещей, которые могли ранить его; а его сны были всего лишь знаком того, что мозг не умер, а просто спит во тьме и молчании. Вот почему он не ударился в панику, когда к нему прикоснулся первый луч солнца: он знал, сколько времени проспал.

А может, двадцатый век настолько поразил его, что воспоминания потеряли былую эмоциональную силу? Когда-нибудь боль вернется и он будет рыдать как безумный – оттого что не может обнять красоту, которую некогда видел.

Была минута в Музее восковых фигур, да, была, когда он увидел это жалкое, вульгарное подобие Клеопатры, а рядом с ней нелепого бесцветного Антония, когда он почувствовал что-то вроде страха. И под влиянием этого страха бросился на шумные улицы Лондона. Он снова услышал крик Клеопатры: «Рамзес, Антоний умирает! Дай ему эликсир! Рамзес!» Казалось, что голос зовет откуда-то извне, и не в его силах заглушить этот крик. И ему стало страшно: настолько живой представилась ему Клеопатра. И сердце царя забилось с такой силой, с какой паровые молоты разбивают асфальт на лондонских мостовых. Сердцебиение. Но не боль.

Какое ему дело до того, что восковая статуя так обесценила ее красоту? В конце концов, собственные статуи его нисколько не раздражали; он преспокойно стоял рядом с одной из них в лучах жаркого солнца и болтал с рабочим, возводившим ее! Никто не ожидал, что массовое искусство будет иметь дело с человеком во плоти, до тех пор пока римляне не начали заполнять свои сады собственными изображениями, подробными до отвращения – до самой мелкой бородавки на лице.