Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина

и объекта, один из которых манипулировал другим. Поэтому вполне обоснованным представляется утверждение Л. Вульфа о том, что разногласия между Вольтером и Руссо лишь подчёркивают, «что оба они оставались в рамках одного и того же восточноевропейского дискурса, дававшего им право свысока обращаться к объекту своих размышлений»[563].

Таким образом, можно сделать следующий вывод: в целом образ России был выдержан в руссоистской традиции. Это было обусловлено как традиционными стереотипами восприятия через оптику превосходства, так и внешнеполитической доктриной версальского двора, отводившей России место политического захолустья Европы и потенциального врага Франции[564].

Эту позицию чётко сформулировал французский король Людовик XV в инструкции своему посланнику в Санкт-Петербурге барону де Бретейлю. «Вы уже знаете, и я повторяю здесь предельно ясно, — писал король 10 сентября 1762 года, — что единственная цель моей политики в отношении России — удалить её как можно дальше от участия в европейских делах <…> Всё, что может погрузить русский народ в хаос и прежнюю тьму, выгодно для моих интересов. Для меня не стоит вопрос о развитии отношений с Россией. Достаточно поддерживать те, что уже имеются, не более…»[565]

Во второй половине XVIII века Европа столкнулась с возросшей ролью Российской империи в системе международных отношений, и это усиление неизменно порождало страх и раздражение. В результате к концу 1780-х годов «русский мираж» заметно померк. Его рассеяла революционная буря, разразившаяся во Франции в 1789 году, хотя двойственность восприятия нашей страны сохранялась и в дальнейшем.

Глава 4. РЕВОЛЮЦИЯ

И НАПОЛЕОНОВСКИЕ ВОЙНЫ

Образ России в эпоху Французской революции: столкновение варварства и цивилизации, дегуманизация противника и «ужасные казаки»

Французская революция развеяла «русский мираж», а тема «русской угрозы» к концу XVIII века вышла на первый план. Официально Россия не вступила в число членов Первой антифранцузской коалиции и первой начала преследование революционных идей среди собственной просвещённой элиты. Екатерина II дала приют многим французам (например, в Митаве, на территории Российской империи (ныне Латвия, Елгава), пережидал революцию граф Прованский, будущий король Франции Людовик XVIII); многие французы остались в России[566].

В охваченной революцией Франции оказался востребованным негативный образ России. Она начинает восприниматься как противница передовых революционных идей и агрессивная держава, стремящаяся к территориальной экспансии, тем более что внешняя политика Российской империи в это время была весьма активной. Россия принимала участие во всех трёх разделах Речи Посполитой (1772,1793, 1795), которые определили в дальнейшем негативное восприятие России не только поляками, но в целом европейцами, смотревшими на неё, как и прежде, через польскую оптику. Как справедливо отмечает О. Б. Йеменский, для России разделы Речи Посполитой ознаменовали объединение русских земель, однако для поляков они стали трагедией. Несмотря на то, что в ходе разделов Российская империя не присвоила себе ни пяди польской земли, не пересекла польскую этнографическую границу, а лишь возвратила себе отнятые поляками русские земли[567], Россию в Европе воспринимали как поработительницу поляков.

17 ноября 1793 года лидер якобинцев Максимилиан Робеспьер выступил в Конвенте с речью «О политическом положении республики», в которой весьма сурово оценил личные качества императрицы Екатерины II и в целом российскую политику: «Политика России властно определяется самой природой вещей. Эта страна представляет собой соединение жестокости диких орд и пороков цивилизованных народов». Господствующие классы России, по его словам, испытывают «потребность в том, чтоб им служили и их восхваляли афиняне, а имеют они подданными татар. Этот контраст в их положении заставил их обратиться <…> к завоеванию соседних с ними плодородных земель на западе и на юге. Петербургский двор стремится эмигрировать из печальных мест, в которых он обитает, в европейскую Турцию и в Польшу…»[568]

По мнению С.Е. Летчфорда, вовсе не случайно, что эта яростная атака на императрицу Екатерину II совпала по времени с началом польского восстания Тадеуша Костюшко 1794 года. «Это восстание явилось важным этапом в развитии антирусских настроений. Французская печать широко и в самом сочувственном тоне освещала борьбу поляков», — подчёркивает исследователь. Однако такие заявления были продиктованы не столько революционной солидарностью, сколько геополитическими интересами: нужно было реанимировать Польшу как сферу французских интересов[569].

В то же время, как справедливо отмечает П.П. Черкасов, Франция, всегда демонстративно выступавшая «защитницей Польши от покушений на её территориальную целостность со стороны более сильных соседей», тем не менее по разным причинам «не предприняла никаких решительных действий, чтобы не допустить ликвидации Польши как независимого государства в результате трёх разделов…»[570]

Помимо польского вопроса, опасения вызывали и другие факторы, свидетельствовавшие, по мнению французов, о «русской угрозе»: император Павел I возглавил католический Мальтийский орден и претендовал на Мальту, турецкий флот вместе с русским лишил Францию островных владений в греческом Архипелаге, русские войска успешно действовали на территории Апеннинского полуострова[571]. Англичан же особенно беспокоили успехи Российской империи в ходе Русско-турецкой войны 1787–1791 годов и взятие турецкой крепости Очаков. Как отмечает В. В. Дегоев, известие о взятии Очакова, открывавшего русским доступ к Чёрному морю, вызвало в правительстве Уильяма Питта-младшего настоящую панику, а Лондон оказался на волоске от объявления войны России. Очаковское дело, по словам исследователя, «возвестило о вступлении России и Англии в длительную эпоху острого межимперского соперничества на всём евразийском пространстве, позже получившего название „большая игра"»[572].

Если важнейшей чертой идеологии Просвещения был космополитизм, то в годы Революции на первый план выходит идея национализма. Национальными чувствами всегда легко спекулировать, и революционные писатели, публицисты и ораторы в погоне за популярностью использовали в своих целях существовавшие в обществе предрассудки, сознательно разжигая национальную неприязнь и ксенофобию, с помощью образа врага конструируя саму французскую нацию, отталкиваясь от само-образа в негативе.

Именно тогда происходит трансформация бинарных оппозиций: место оппозиции «свободная Франция — Европа тиранов» занимает иное противопоставление: «цивилизованная Европа — варварская Россия». Как полагает С.Е. Летчфорд, в основе такого изменения был чистый прагматизм: образ общего врага, от которого необходимо защищать общие фундаментальные ценности, служил целям французского экспансионизма и подавлял волю европейских народов к сопротивлению[573].

Тема России и «русской угрозы» не всегда являлась главной на страницах французских газет, всё зависело от конкретной ситуации. В моменты сближений и союзов (1800–1804,1807-1811 годы), в период «дружбы» Наполеона и Александра I о России старались писать максимально нейтрально, о неудачах российской армии в конфликтах на Востоке не сообщалось, но в кризисные моменты её образ приобретал множество негативных черт, а в газетных статьях непременно оживали архетипические представления